Потому что люблю

— Садись, если хочешь.

— Постою.

— Летал нормально. Круто. Иногда — на предельных углах. Но нормально. Это я и хотел видеть. Закуришь?

— Бросил. Уже три года не курю.

— Ну? — Удивление командира было искренним, глаза его округлились и стали совсем выпуклыми. Кустистые брови размахнулись, как два крыла перед взлетом. — И ни разу не закурил?

— Пробовал. Теперь неприятно.

— Гипноз? Или таблетки?

— Просто бросил.

— Вот бы мне… Кашель. Ну ладно, не об этом речь. Открою тебе карты. Наш полк будет принимать участие в воздушном параде. Воздушный бой, групповой пилотаж, индивидуальный. Будешь у капитана Шелеста дублером на индивидуальный пилотаж. Ясно?

— Спасибо, Роман Игнатьевич, за доверие.

— На здоровье. Но учти: дублер — это не вторая роль. В любую минуту можете поменяться. Шелест в испытатели рвется. Теперь все зависит от него, покажет себя на параде — лучшей рекомендации не надо… Сегодня ты летал здорово. Прямо позавидовал. Уже не все смогу…

— Это потому, что я не курю.

— Это я знаю, почему, лучше твоего, — ворчливо перебил его Белый. — А курить бросить мне не мешало бы. Написал Лене, что временно здесь?

— Нет еще.

— Напиши. Может, в отпуск приедет. Или еще как. Надо, чтобы все было по-людски.

— Ясно.

— Вечерами что делаешь?

— Читаю.

— Что-нибудь интересное?

— Фейербах.

Белый крякнул от неожиданности, исподлобья посмотрел на Муравьева.

— Иди отдыхай, философ…

— Есть.

Из штаба Муравьев вышел быстро и свернул не к гостинице, а в сосновый бор, густо заросший цепким шиповником. По лицу больно царапали ветки, но он отмахивался от них, улыбался и продолжал идти.

Все хорошо!

Сегодня он дублер, завтра могут к нему дублера приставить. А Женька действительно еще с училища испытателем хотел заделаться.

Московские авиационные парады стали таким событием, за которым внимательно следят всюду.

Среди зарослей мелькнуло солнечное пятно — маленькая мшистая полянка. Муравьев снял фуражку, перевернул ее и бросил, как бросают кольца на колышки. Мягко спланировав, она опустилась на траву. Сам лег рядом лицом к небу, заложив под голову скрещенные ладони.

К щеке сразу прислонился теплый солнечный зайчик. Мягкий и ласковый. Муравьев даже глаза закрыл от удовольствия — Север солнцем не баловал. И небом вот таким тоже.

«Дублер — это не вторая роль». Да, старик прав. Но дело тут не только в том, чтобы участвовать в параде. Главное — полетают вволю. Женьке, конечно, важно и на параде побывать. Он в испытатели рвется. Удачное выступление может сыграть в его судьбе решающую роль. Для этого надо красиво пролететь. Показать все, на что способны машина и человек. Это значит, что они должны не просто отрабатывать комплекс известных фигур, а искать что-то новое, фантазировать, проверять найденное… Работка по характеру Муравьеву. Давно ему хотелось испытать такое. Спасибо «старику», что не забыл! Он многое помнит, этот «старик». Помнит такое, что, казалось бы, его совершенно не касается.

Написал ли Муравьев Лене? Он даже помнит ее имя, помнит, что у них в семье не все ладно.

Что ж, надо написать Лене. Так, мол, и так. Я не на Севере, а в приличном городе. Правда, временно и ненадолго, но все равно приезжай, посмотри, может, и не зря пройдут эти дни…

Муравьев вздохнул: если бы только Север ей не нравился… А то ведь дело тут, дорогой Роман Игнатьевич, не в Севере совсем. Просто ушло что-то очень необходимое, чтобы двое понимали друг друга, стремились понимать, дорожили друг другом. Ушло, Роман Игнатьевич, ушло…

Ушло ли?

Может, и не было его вовсе?..

Муравьев взволнованно пригладил пятерней выгоревшие добела волосы, расстегнул тужурку. В пальцах запуталась длинная травинка. Он потянул ее к себе, сорвал и зажал стебелек в зубах. Растение хрупнуло и чуть ли не брызнуло горьковато-сладким соком…

Было!

Пусть не пожар, не пламя, но огонек горел. Светло и чисто. И быть ему костром или потихонечку угасать — все это зависело от нее, от Лены. Только от нее. Почему же она так равнодушно принимала его заботу, внимание, ласку? Принимала как должное, не отвечая взаимностью. А он терпеливо ждал. Ждал теплого слова, жеста, взгляда. А чувствовал только сдержанность…

Муравьев приподнял голову, выплюнул травинку. Однако горьковато-сладкий вкус во рту остался. Он раздражал, мешал сосредоточиться. Муравьев привстал, обхватил колени, улыбнулся. Сорвал новую травинку и снова разжевал ее.

Раздражал его совсем не этот горьковато-сладкий вкус.

Просто вина была общей, а не только одной Лены. До чего легко и просто свои грехи переваливать на других людей! Ты святой, ты ангел, разрезай в тужурке дырки для крылышек и возносись на небеса. А вот она — чистейшая химера, чудище о семи головах. И ее место не иначе как в кипящей смоле…