Потрясение

Невзирая на новое трудовое законодательство, детей-рабочих тогда можно было встретить повсеместно. В любое время дня и ночи они выходили из ворот фабрик и заводов. Дети очень ценились в промышленности, и их было много. Фабриканты знали, что детям можно платить намного меньше, чем взрослым. А родители часто продавали труд своих детей на заводы и фабрики. Мои друзья-реформаторы рассказывают, что даже сейчас изменения в трудовом законодательстве, которых они добиваются, встречают яростное сопротивление со стороны родителей, промышленников и даже самих детей, живущих на собственном попечении и нуждающихся в работе и пище. Когда к фабрикантам, использующим детский труд, применили меры, отчаянные последствия не заставили себя ждать: владельцы заводов ускорили конвейеры и стали набивать в помещения вдвое больше рабочих. Дети с их маленькими ручками теперь ценились еще выше, но им часто не хватало ловкости, и стрекочущие механизмы грозили отхватить маленькие пальчики, а выйдя из строя, машина принималась калечить всех без разбора.

Какова ценность ребенка в наш век промышленного производства? Я часто думаю об этом – я, бездетная женщина с утробой столь бесплодной, что заглянув мне между ног, можно увидеть длинный пустой тоннель, ведущий прямо в мозг. Каждый день я хожу по улицам города, которые считаю своими, и вижу, что машины и произведенные ими товары ценятся бесконечно выше грязных, неухоженных, нередко покалеченных и всегда голодных детей, днем и ночью выходящих из ворот фабрик после смены. Они похожи на маленьких призраков. Их ценность как рабочих стерла их человеческую ценность. Они стали сродни товару, который сами производят, а может, ценятся даже меньше – дешевле сырья, используемого для изготовления товара. Ребенок на консервной фабрике ценится меньше консервной банки, которую штампует на конвейере.

Однажды девочка, у которой отсутствовала половина лица, заметила, что я задержала на ней взгляд; в ответ она взглянула на меня столь же пристально и объяснила, что у нее фосфорный некроз челюсти. Я не знала, что это такое. Я коснулась ладонью ее лица, а она продолжила объяснять, что, впрочем, давалось ей с трудом – из-за челюсти речь ее пострадала. Она работала на спичечной фабрике и наносила на кончики спичек желтую серу, благодаря которой спичечные головки так легко вспыхивали. У других рабочих фабрики были абсцессы ротовой полости, кто-то остался с изувеченным лицом, другие получили повреждения мозга.

– Приходи как-нибудь посмотреть на меня вечером, – сказала она. – У меня десны светятся зеленым в темноте.

Я догадалась, что она была не отсюда. Дети иммигрантов лет восьми считались идеальной рабочей силой. Они были подходящего размера и подходящей степени отчаяния. Новые лица прибывали еженедельно, текли бесконечным потоком и были бесконечно взаимозаменяемы.

В некоторых отраслях промышленности требовались совсем маленькие дети. Горнодобывающие компании брали на работу даже пятилетних: их маленькие тельца могли пролезть в узкие тоннели и щели, куда взрослые уже не помещались. Мальчиков и девочек пристегивали к угольным вагонеткам; они ползали в тоннелях на четвереньках. На текстильных фабриках женщины и дети трудились бок о бок в жуткой тесноте, как бобины разноцветных ниток в шкатулке для шитья, всегда с закрытыми дверями и окнами. Самых маленьких заставляли заползать под раскаленные агрегаты и собирать упавший материал.

Когда – и если – эти дети дорастали до зрелости, их тела были изувечены. Они были горбаты, кривоноги, с изуродованным тазом, безвозвратно потерянным зрением и слухом.

Без рук и ног.

Фабричные машины часто засасывали длинные волосы, иногда отрывая при этом куски кожи на голове.

Машины отрывали руки. Уродовали руки и лица. Такова была цена промышленной механизации Америки, благодаря которой родился миф о свободе – миллионы изувеченных женских и детских тел. Оторванные конечности падали на землю и тянулись друг к другу в этом море жестокости и пустоты, пока их не уносили сточные воды.

Двадцать юных сотрудниц гранитной фабрики – самой младшей было пять – погибли при пожаре. Они сгорели заживо. Задохнулись. Пытались выпрыгнуть из окон, но погибли. Газеты призывали к реформам: не к отказу от детского труда, а к усиленным мерам пожарной безопасности. Детям нужно создать безопасные условия труда.

Разве после этого мы сможем когда-нибудь снова обрести целостность?

Я придумала другой выход.

– Пойдем со мной, – сказала я однорукому мальчику, завороженному моим ножным протезом. Я провела его по коридорам своего скандально известного заведения мимо раздвинутых портьер в самую большую комнату в здании – комнату номер восемь, где раньше располагался театр. Сюда я привожу детей. Здесь, за стеной и прочной дверью, куда не дотянется рука похотливых городских богачей, находится комната, куда я решила приводить детей всех национальностей, возрастов и размеров и учить их, превращая из рабочих в интеллектуалов и подталкивая к экономической автономии.