Потрясение

Тем вечером мы сели на паром, и девочка отправилась с нами. Джон Джозеф вертел в руке монетку. Эндора выглядела… нет, это, конечно, невозможно, но она словно стала выше. Девочка бегала между нами у ограждения и довольно напевала себе под нос, а может, мне послышалось. Она совершенно нас не стеснялась, не боялась прикасаться к нам или прислоняться. Один раз она даже взяла Дэвида за руку, а потом потянулась и взяла мою руку, словно хотела нас с ним соединить, пока мы плыли по воде. Моя рука согрелась в ее ладони.

Нас провожала взглядом полуготовая статуя. Сто тысяч фунтов меди и еще больше железа. Когда мы ее достроили, она весила двести двадцать пять тонн. Но ее кожа – медная оболочка – была не толще одноцентовой монетки. Из этой меди можно было отчеканить более четырехсот тридцати миллионов монет.

Мы прижались к ограждению и свесились вниз. Эндора все расспрашивала девочку, хотела, чтобы та поведала нам свою историю.

– Где твои родители? Где ты живешь? Как тебя зовут?

Вопросы были вполне правомерные. Но потом оказалось, они были неважны. Самый важный вопрос звучал иначе: как нам собрать наши сердца, чтобы те не разлетелись на кусочки?

Плач дочери мясника (1995)

Лилли Юкневичус проснулась среди ночи, обливаясь потом, запутавшись в простынях и скрежеща зубами. Ей снова приснился тот сон. Тот же проклятый сон. Ящик размером с тело – вертикальный гроб – из которого вышел ее отец и зашагал ей навстречу. Ее прошлое было тайной, запертой в ее теле. Она подождала, пока дыхание успокоится. Взяла подушку и вонзилась в нее зубами.

Голая и мокрая от пота, Лилли встала, пошла в ванную, набрала в ладони воды, выпила, сполоснула лицо. Из зеркала на нее смотрел отцовский двойник. И двойник ее брата.

Она подсчитала, сколько денег потратила на групповую терапию для выживших в боевых действиях, иммигрантов и беженцев. Кажется, несколько тысяч долларов. Она не была беженкой и не пережила войну, но их истории насилия служили ее жизни достойным обрамлением. Они пережили войну, зверства, насильственное переселение. Она пережила… что? Они ей ничего не оставили.

Она знала, что в городской библиотеке собраны свидетельства совершенных над ними жестокостей: описания зверств, протоколы судебных заседаний, отчеты, записи с камер и хроники, диски и микропленки, артефакты печально известных событий, даты, время, имена, лица – все хранилось в одной огромной исторической картотеке. Залежи информации, собранной в одном месте и доступной каждому, кто хотел бы подержать в руках реальные улики, получить ответы на вопросы и сделать выводы. История не будет забыта, память переживет кровопролитие. И потомки смогут узнать о преступлениях против человечности.

В роскошном лобби библиотеки посетителей встречал экспонат – наглядное свидетельство зверств, доступное взгляду каждого: груда золотых пломб размером с кровать. Дневники и блокноты, найденные за унитазами, под половицами, в стенах. Имена, которые записали, но не произносили годами – они были нацарапаны на бумаге, пожелтевшей от времени, покрытой пятнами плесени и влаги, засаленной человеческими руками. Рядом высилась груда детских ботиночек до потолка. В художественной галерее эти ботиночки можно было бы принять за эстетический объект; в библиотеке они больше напоминали элемент протестной акции.

Когда Лилли впервые пошла пешком от дома до библиотеки – это случилось вскоре после того, как она переехала в город, – ей показалось, что ноги ее в старых ботинках выглядят нелепо. Это ноги иммигрантки, подумала она. Но я теперь другая; эти ботинки мне больше не подходят. В тот день она пошла не в библиотеку, а в бутик, и купила высокие черные кожаные сапоги. Надела их, прогулялась по улице и набрела на дорогой бар, откуда был частично виден самый знаменитый в городе памятник – его кончик, пошутила она про себя. Она села и пять часов пила виски, пока обелиск не накренился. По пути домой пальцы ног и щиколотки горели в жестких сапогах. Но стук каблучков по тротуару завораживал; под этот стук – пятка-носок, пятка-носок – она и дошла до дома. Свобода, подумала она.

Прошел первый месяц, второй; у нее появилась униформа – каждый день она носила одну и ту же узкую черную юбку, накрахмаленную белую блузку и черный блейзер. Однажды ноги сами принесли ее к библиотеке. Как будто она была обычной читательницей.

Ее новый подопечный считался безнадежным случаем. Поговаривали, что он опасен.

– Это ваш? – спросил охранник. – Не тратьте время. Он не реагирует. – По его серо-голубой форменной рубашке расплывались пятна пота.

– Неужели, – пробормотала Лилли и взглянула мимо охранника на мальчика, почти мужчину, стоявшего на противоположной стороне двора и неловко переминавшегося с ноги на ногу. – И почему же?