Потрясение

– Заткнись, – повторил он громче и схватился за одеяло, в которое вещь была завернута; то распахнулось, и тогда он наконец узнал, в чем разница между мальчиками и девочками – между ног у вещи был мягкий крошечный надрезанный кусочек кожи вместо пениса. Он вытаращился на нее. Огляделся – где же люди? Вокруг не было никого и ничего. Лишь собака лаяла вдали. Он наклонился ниже. Совсем низко, почти касаясь лицом корчащегося младенца. Понюхал то место, где был надрезанный кусочек кожи. Младенец сучил ножками. Микаэль поморщился, вздрогнул, отдернулся.

– Ты описалась, – сказал он.

Но тут младенец взглянул прямо ему в глаза. Молча. Он почти выпал из баюкавшей его безвольной руки Веры. Он посмотрел Микаэлю в глаза, не плача, а хватая ртом воздух. Затем пошевелил маленькими пальчиками и потянулся к нему.

Он не мог тянуться к кому-то другому. Вокруг больше не было живых людей.

Грудь Микаэля словно вывернулась наизнанку. Он затаил дыхание. Ладони вспотели. Голова закружилась; перед глазами поплыл туман. Он закрыл глаза, открыл, закрыл и снова открыл.

– Эй!

Незнакомый голос заставил его обернуться.

– Эй, ты!

Третья этнографическая заметка

Здесь водятся бесшерстные лоси. Наевшись фруктов или варенья из ягод, дети покрываются сыпью; у них краснеют щеки. Рождаются двухголовые телята, а однажды видели двуглавого орла. В городе тает вечная мерзлота; в лесах лед замерзает в странные формы. Рыба в озере погибла или мутировала. Все из-за подземных ядерных испытаний. Промышленных отходов при добыче ископаемых. Тяжелых металлов, сбрасываемых в реки. Их сбрасывали туда годами.

Двадцать лет я проработала уборщицей на фабрике. Я стояла в устье реки Лены и стирала одежду. А куда мне было деться? Я здесь родилась. Здесь жила моя мать, ее мать и мать ее матери. В нашем доме были одни женщины; мужчины появлялись и уходили при первой же возможности. О женском труде не помнит никто; наш труд – растить детей, ухаживать за мужьями и животными, наш труд – поддерживать порядок в доме и огонь в очаге – не считается работой. Мои руки хранят следы труда всей моей жизни. Я перестала ходить на работу, когда они покраснели, а на запястьях появились шишки; ходить-то перестала, а руки такими и остались.

Однажды я стирала – помню, что было в моих руках в тот момент, синее платье в цветочек, – подняла голову и увидела, как на противоположном берегу реки половина берега обрушилась в реку. Я замерла. Застыла неподвижно, как статуя, забыв о стирке. Потом увидела, как разлившаяся река проглотила целый дом, словно тверди вдруг надоело быть твердью, и та решила стать чем-то другим. Во дворе того дома лаяла собака. На земле у крыльца сидел малыш. Женщина на пороге вытирала руки о передник, когда пришла волна и смыла все на своем пути. Как же я плакала.

Я оставила стирку, оставила реку и пошла к нашему дому. Во дворе пищали цыплята. Я подумала о той собаке. О малыше. О женщине. Подумала, скоро ли река придет за мной. Вода придет за всеми нами, подумала я тогда; вода – ответы на все вопросы.

Спираль

Четвертый перекресток

Как-то раз после недели тяжелого труда мы разожгли большой костер на берегу реки недалеко от гостиницы и стали пить и танцевать. Там были разные рабочие – не только те, кто строил статую, но и всякий рабочий люд из города, плотники, сапожники, ройщики канав, закапывающие газовые трубы и роющие тоннели, резчики по камню, обвальщики, трактирщики, кабельщики, прокладывающие кабель для уличных фонарей, дети, работавшие на фабриках, женщины, выполнявшие мелкую работу, и женщины, которых снимали на ночь, мясники, пекари, хозяева опиумных притонов, мусорщики, дворники и конюхи – все трудяги собрались внизу, а над ними сиял огнями шумный город.

Думаю, все мы тогда понимали, что проект наш близится к концу, а о конце никто не хотел говорить. Никто не хотел думать, что будет дальше.

Мне хотелось танцевать с Дэвидом Ченом, но костер горел слишком ярко и нас окружало слишком много глаз, поэтому я танцевал с Эндорой. Хотя, возможно, со стороны все равно казалось, что я танцевал с мужчиной, потому что Эндора в то время повадилась носить мужские штаны и носила их постоянно. Но никто ничего не сказал; никто и не посмотрел в нашу сторону. Да и в тот вечер любой мог танцевать с любым. Однако я знал, что свои желания лучше держать при себе.

Я помню ее лицо в отблесках костра и во тьме. Когда я закружил ее на цыпочках, закружил быстро-быстро, она рассмеялась и хохотала так отчаянно, что я увидел то, чего раньше никогда не замечал: Эндора умела радоваться. До того вечера мне казалось, что она знала лишь испытания и умела стойко их переносить; даже ее лицо было жестким и сильным. Но в тот вечер, когда она танцевала, запрокинув голову и раскинув руки, а я держал ее за запястье, она чувствовала себя свободной. И в смехе, вырывавшемся у нее изо рта, звучал смех нескольких поколений ее предков.