Потрясение

– С моим отцом все в порядке. Просто иногда время от него ускользает, потому что ему очень тяжело нести груз своей жизни. Поэтому я здесь. Но ты должна меня выслушать. Можешь сидеть тихо, пока я рассказываю, и замереть как статуя?

И я поняла. Моей задачей было слушать.

Моя мать изучала якутский язык. Мать моего отца была якуткой. Когда отец познакомился с матерью, он знал по-якутски лишь несколько фраз, скорее даже отдельных слов. Он вырос в якутской деревне на участке плоскогорья, находившемся рядом с бывшим лагерем для заключенных. Бывшие заключенные учили крестьян выращивать картофель и выживать: вся жизнь в этом месте протекала на грани жизни и смерти. После катастрофы большинство деревенских занялись охотой и собирательством. Уезжать им было некуда. В лесу недалеко от деревни жила одна женщина; она дала отцу ожерелье из костей и сказала, что то якобы принадлежало его матери. Она не знала, чьи это были кости – человеческие, оленьи или чьи-то еще.

Может, то были даже кости его матери или другой женщины. В таких глухих деревнях слухи множатся и разносятся по ветру.

Его отец был ссыльным – так рассказывали. Говорили, он убил солдата. Никто не знал какого, знали лишь, что он был в форме и у него была винтовка. Был ли он охранником? Военным? Отец отца – мой дед – возможно, был якутом, а может быть, и нет; кого отец ни спрашивал, те не могли дать ему четкий ответ. Кто-то из деревенских говорил, что его волосы были черными, как ночь; другие – что он был светловолосым; третьи утверждали, что он был евреем или украинцем, четвертые качали головами и говорили, что он был турок или кто-то еще. Он мог быть чьим угодно сыном из любых краев, но отец знал, что кем бы он ни был, вокруг него были лед, вода, земля и кровь.

Отцовские родители умерли, когда ему не исполнилось и трех. Их застрелили во время какой-то облавы; так рассказывали. Обоих похоронили в земле у деревни, так близко к дому, что иногда он слышал, как их кости пели на ветру. А может, ему это просто чудилось.

Его вырастили всей деревней. Люди, которых сослали и забыли, коренные якуты, смешавшиеся с сибиряками, украинцами, литовцами, албанцами, турками, русскими евреями; там была даже пара сумасшедших американцев. Он был знаком со стариками, которые в отличие от него знали по-якутски больше пары слов, и когда приехала эта женщина, лингвист, он вызвался ей помочь.

Это была моя мама.

Сваёне приехала из Литвы. Она прекрасно знала, кто она и откуда родом. В ее истории не было пробелов; ее предки были важными людьми. Дед был знаменитым книжным контрабандистом, книгоношей, в период запрета литовского языка и печати Российской империей[19]. Отец стал продолжателем традиции и открыл книжный магазин в Паневежисе. До сих пор считается, что если бы не книгоноши, литовский язык был бы забыт.

Языки иногда исчезают, как вещи и народы.

Сваёне стала лингвистом, потому что хотела изучать, что происходит с языками, которым грозит опасность. Ей было хорошо известно, что власть загоняет некоторых людей в подполье, и там те эволюционируют и становятся новым видом, живучим и способным на столь яростное сопротивление, что никто об этом и не помышлял. Когда ее деда поймали с запрещенными книгами, которые тот доставлял на корабль контрабандистов, направлявшийся в Америку, его застрелили на месте. Бабушка стояла неподвижно у его мертвого тела на земле, и в груди ее застыл вой шириной с целую страну. Ей оставалось лишь смотреть в глаза убийце, который плюнул на землю, рассмеялся и ушел. Бабушка и мать моей матери копили деньги, чтобы отправить маму в другую страну, где та могла бы получить образование и забыть кровавую семейную историю. Но эта история в итоге ее настигла.

Истории живут в наших телах и проникают сквозь кожу.

Астер в жизни не встречал такой красавицы, как моя мама Сваёне. По его рассказам, она не была похожа ни на него, ни на кого-либо из людей. Она была словно соткана из лунного света и воды – алебастровая кожа, пронзительные синие глаза, нечесаная копна кудрявых каштаново-рыжих волос, падающих на плечи. Ее глаза и рот были окружены поэтичными маленькими морщинками, напоминавшими стихотворные строки; когда она улыбалась, ее лицо пыталось говорить стихами. Когда она с ним заговорила, отцу сразу захотелось дотронуться до ее лица. Так продолжалось всю оставшуюся жизнь. Он хотел бросить все, что знал, и войти в мир этой женщины, которая знала больше слов на языке его предков, чем он сам. Да и был ли он языком его предков? Кто на нем говорил?

Не знаю, была ли это любовь, но если его чувства к ней можно было назвать любовью, это была любовь до гроба с самого начала.

В этих краях ее любило всё и любили все. В этой пустынной глуши она была самой жизнью – женщина, придававшая смысл мертвой среде, мертвым животным, мертвым растениям, мертвым людям, мертвым сердцам. Ее тяга к знаниям пробудила их к жизни.