Потрясение

– Глупость какая-то, – сказала я. – Нет никакого волшебного чайника.

– Именно, – кивнул Бертран. – Этот ваш бог – просто абсурд. Фикция в отрыве от законов материи и энергии. Это из-за него вы там все с ума посходили. Я боюсь за ваш вид, девочка. Всегда боялся. Вы смотрите только наверх или себе под ноги и вечно изобретаете какую-то ерунду, в то время как сам смысл существования не вверху и не под ногами; он в движении и ритме, и все живое на Земле связано волнами, циклами и кругами. Не хочу показаться бестактным, но ваш вид… скажем так, видал я креветок умнее.

– И кстати, – добавил он, – я предупредил червей о твоем приходе. Не удивляйся, если они начнут ворчать. Черви очень недовольны нынешним положением вещей.

Кит возвращается. Его огромная туша наполняет все вокруг прекрасным черным светом. Океан мерцает чернотой. Кит ласково разевает пасть, проглатывает меня и уносит прочь от Астера и Сваёне, от их прекрасной истории. Прежде чем он смыкает пасть, я бросаю последний взгляд на отца и мать сквозь пластины китового уса. Они стоят рядом – папа, мама. Потом исчезают. Малыш в безопасности, он здесь, в брюхе кита. Через несколько дней кит снова становится лодкой и несет нас в своем чреве, игнорируя людское представление о времени и пространстве. Он выносит нас на поверхность мира, где занимается заря – аврора – и расцветают лилии. Но это уже другая история.

Джозеф и кит

Когда я впервые встретил Лайсве, ей было двадцать лет. Мне было столько же. Это невозможно, скажете вы; знаю. Но дайте мне дорассказать историю. Из историй наш мир состоит.

Ничего прекраснее нее я в жизни не видал, ну разве что маисового полоза. А маисовым полозам, знаете ли, в жизни приходится несладко. Их часто по ошибке принимают за медноголовок, хотя полозы для людей не опасны. Они и добычу убивают ласково – душат ее в объятиях, ха! Но я отвлекся.

Кожа у Лайсве была цвета песка в пустыне, а глаза – прозрачно-голубые. Растрепанные черные волосы падали на плечи спутанными волнами.

Тогда мы с моим папашей Флинтом жили у зернохранилища. Работали на строительстве первого железного каркаса морской дамбы. Ходили по балкам на самом верху. Не знаю, понимал ли кто тогда, что нас ждет и как скоро все станет плохо; может, и понимал, а может быть, и нет. До последнего великого коллапса оставалось недолго. Великий разлив тогда еще не случился. Мы слышали об облавах на беженцев, но массово нас тогда еще не забирали. Если подумать, все признаки были налицо, и даже то, что случилось с отцом, – я предвидел, что это случится. Однажды утром выскочил карабин на одной из его страховочных веревок, и он упал с высоты примерно восемьдесят футов. Мы стояли рядом наверху. Он рухнул вниз, как камень, дернулся, когда натянулись страховочные веревки, повис и закачался. Я все видел. Я не успел даже испытать шок – все произошло так быстро. Но картина его падения навсегда отпечаталась перед глазами. Он упал как подстреленная птица – с вытянутыми в стороны руками и широкой сильной спиной.

В нашей хижине рядом с зернохранилищем в изобилии водились крысы и мыши. А маисовый полоз был таким толстым и с такой яркой оранжевой шкуркой, что, клянусь, в темноте он светился. Полозы – очень спокойные змеи. Кусаются лишь в случае крайней необходимости. Самый старый полоз прожил более тридцати лет.

Это полоз был настоящим красавцем. Но девушка, вошедшая в хижину, оказалась еще красивее.

– Ты – Джозеф? – спросила она.