Поцелуев мост

Часы-сова, надо сказать, тоже не отличались изяществом. До того момента я вообще-то считала, что их невозможно сдвинуть с места. А мама сдвинула, так сказать, нанесла ущерб. Хорошо, если только материальный.

В это время в воротах появилась бабушка, тяжело переставляя полные ноги и точно так же тяжело дыша.

— Фу, — выдохнула бабушка, глядя на нас. — Чего порешали, решательницы?

— Ничего, — пискнула я.

— Так я и думала, — протянула бабушка. — Ничего без меня не можете. Что одна, что вторая! Когда только поумнеете, в кого только уродились, головы бестолковые? Эта-то понятно, — показала она рукой на меня. — В папашу родимого. А твой-то папка приличным человеком был, царствия ему небесного, — посмотрела она на маму. — Обормотки!

С этими словами она обогнула нас и направилась в парадную.

— Бабуль, — пискнула я, рисуя в воображении, как Федосу отрывают ноги, руки и ясно, куда вставляют, дяде Толику безжалостно рвут принчидалы, выкидывая бездомным псам. Вообще-то я художница, воображение у меня о-го-го какое!

И как несчастная кариатида всё-таки страдает от руку нашего семейства. Несчастная, по сути, женщина, трудной судьбы: всю жизнь подпирать потолок в туалете. Жуть!

— Я есть хочу, — пошла я сразу с козырей. — Пойдём домой, а? Уморю дитя, пока ты там решаешь… — привела железный аргумент в пользу того, что нужно срочно уйти.

И мы ушли. Потому что горе я луковое, шляпа бестолковая и овца непутная. Не додумалась ни дома добром поесть, ни с собой бутербродов взять, а всё почему? Потому что уродилась в папашу родимого!

Глава 19

Прошла неделя, а может быть две или даже три, со сцены на крыше. Федос не звонил даже по формальным поводам, вроде узнать о моём самочувствии. Я, естественно, не звонила ему тоже.

После пережитого шока на меня накатила волна какого-то странного равнодушия, мне стало совершенно безразлично, что происходит в мире, в родном городе, более того, мне было всё равно, что происходит и произойдёт в будущем со мной лично.

Автоматически я просыпалась, завтракала, закрывалась в комнате, там молча лежала до обеда, потом выходила, ела, не чувствуя вкуса, и уходила к себе до ужина. И так изо дня в день. Каждый день, словно заводная кукла.

Иногда мама вытаскивала меня гулять, заявляя, что погода стоит чудесная, и такой золотой осени не было в Питере уже очень и очень давно, а может и никогда. Я покорно выходила, садилась на лавочку, цепляла взглядом мамочек с колясками, с уже подросшими малышами, со школьниками, и пыталась представить себя на их месте.

Через год я буду ходить с коляской, через два смотреть, как моя дочь копается в песочнице, а через восемь поведу её в первый класс. Почему дочь? Потому что по нашей линии отродясь мальчишки не рождались, словами бабушки. А если она оказалась права в характеристике Федоса, то и тут знает, что говорит…

А ещё думала о том, что самого Федоса в моей жизни не стало. Как же так вышло? Ведь он был всегда. Всегда! Столько, сколько я помнила себя, столько и был Федос. Он был моей стеной, моей незыблемой опорой, моим всем, и вот… Вдруг оказалось, что его не было, как и не существовало на самом деле Тора — бога скандинавской мифологии. И, скорей всего, Криса Хемсворта тоже не существовало никогда в жизни. Так… показывали симпатичную голограмму, в которую влюблялись женщины, как я влюбилась в Федоса.

Время от времени в комнату заходила бабушка и требовала, чтобы я пошла с ней в магазин, помогла. Хватит, дескать, бока отлёживать, страдать по всяким обормотам, на которых клейма ставить некуда. По кобелю этому треклятому!

А что забеременела, так и ничего, так и хорошо, он вон какой здоровый, хоть в борону запрягай, коня холёного, значит, дитё родится здоровым, не чета мне, тощей немощи.

Я отлично понимала, что так меня пытаются поддержать, заставить двигаться, начать думать о чём-то, помимо тотального разочарования, поэтому смиренно шла в магазин, толкала тележку, складывала пачки гречки, риса и макарон по акции, а после тащилась вслед за бабушкой, которая не позволяла мне нести пакеты.

— Ой, саму ветром шкандыбает, а всё туда же, в помощницы, — заявляла она. — Есть нормально надо, тогда и на человека станешь похожа. Хотя папашка-то твой жрал в три хари, что говорить, а человек-то дрянь, как и обормот твой. Столоваться в первых рядах бегут, а как отвечать — хвост поджали. Паршивцы!

— Не реви! — тут же добавляла строго. — Ещё чего, из-за мужика слёзы лить! На твой век этого добра хватит. Не перевелись черти, как только земля-матушка обормотов этих родит, да носит потом.

Я и не ревела. Слёз, потому что, уже не было. Кончились. Были, были и пропали. Так и существовала, почти без чувств, слёз, радости, без всего, без чего раньше жизни не представляла.

Вот в таком состоянии меня и застала Алёна, которая заявилась ко мне без приглашения.

— Киснешь? — спросила она, устраиваясь рядом со мной на постели.