Поцелуев мост

Просто завалилась рядом и крепко-крепко обняла, от чего я едва не разревелась, но быстро взяла себя в руки. Вот ещё, реветь из-за всяких обормотов, пусть это и целый Федос, собственной бесподобной персоной с академически прекрасным членом. Чтоб им провалиться! И Федосу, и половому органу его!

— Слушай, — сказала Алёна. — Мне один клиент подарил сертификат на катание на катере. Поехали?

— Ты же бровист, — удивилась я. — Какой клиент?

— А ты думаешь, мужчина брови не делают? — засмеялась она в ответ. — Поехали, а?

— Холодно, — возразила я.

— Золотая осень, бабье лето, теплынь, — отмела мои возражения подруга. — Развеешься, Майю позовём, тряхнём стариной, — рисовала она радужные картины.

— Стариной — это когда одна ревёт, две успокаивают? — засмеялась я сквозь накатывающие слёзы.

— Хорошее же время было, согласись!

— Хорошее, — согласилась я.

Разве плохое? Тогда я училась в вузе своей мечты, именно там, где всегда хотела. Вот сколько себя помнила, столько и хотела поступить в академию Художеств, нестись на лекции по Университетской набережной, толкаться перед зачётами в старинных интерьерах, тащиться со здоровенными папками, мольбертом, рюкзаком за спиной и раскладным стульчиком наперевес на очередной пленэр.

В моей личной жизни всё было плохо, потому что очевидно — какой нормальный мужик посмотрит на тощую, вечно бледную немощь, больше похожую на моль, чем на девушку, зато где-то там, на периферии сознания, существовал целый Федос, а это покруче, чем Тор и Крис Хемсворт вместе взятые!

— Вот и отлично! Собирайся тогда, — выдала Алёнка, подскочив на кровати. — Собирайся, одевайся понарядней, мы отправляемся кутить!

— Мне же нельзя кутить, — засмеялась я, глядя на довольную подругу.

— А мы будем кутить чаем с молоком!

— Тогда ладно, — согласилась я.

И правда, зачем киснуть, если можно не киснуть? Всё же отлично! Подумаешь, в моей жизни больше не было Федоса, зато в ней очень скоро появится кто-то важный. Целая дочка. Моя собственная! Любому совершенно понятно, что это куда круче личного Тора, пусть и в белых трусах.

Мы примчались в центр города, на пристань у реки Мойки. Я впитывала окружающую меня красоту и не могла нарадоваться тому, что вижу. Моё вселенское разочарование отходило на второй, третий, сто пятый план.

Экая ерунда, в самом деле, растить дочку одной, да и не одна я была. У меня имелась бабушка, которая при надобности открутит голову любому Тору, вместе с его молотом и открутит. Мама, которая сумела снести люстру за несчётное количество невинно убиенных тушканов в Федосовой квартире, часами-совой, между прочим, как и полагается, золотистыми. Подруги, одна из которых целый бровист. И мой любимый город. Отлично же!

Да мне сам Крис Хемсворт позавидовал бы, если бы узнал о моём существовании, конечно.

У пристани топталась Майя. Увидев меня, она бросилась обниматься и визжать, что ужасно рада за меня. Алёна в это время закатывала глаза и дёргала подругу за руку, пытаясь остановить приступ безудержной, почти щенячьей радости, недовольно шипела и подталкивала нас двоих к катеру, где уже ждал капитан.

На мгновение я поймала себя на чувстве дежавю, но быстро откинула дурные мысли. Да, в разгар лета я была на точно таком же катере, грелась в горячих объятьях Федоса, и с ним же страстно и бесстыже целовалась, когда вокруг проносились волны Финского залива. Ну и что?

Было и ушло, как ушло и само лето с белыми ночами Петербурга, чёрными Анапы, барабулькой на берегу Чёрного моря и ирландским элем в пабе на набережной реки Фонтанки.

Катер двигался с почти черепашьей скоростью, но я не роптала. Мы сидели с подругами втроём, пили чай из термоса, заедали бутербродами — спасибо бабушке, — и я даже чувствовала вкус еды, особенно мне нравилась докторская колбаса, что было совершенно несвойственно мне, зато отлично подходило моей дочери, которая развивалась в моём животе.

У Поцелуева моста я отчего-то заволновалась, сама не поняла почему. Уставилась на знакомую металлическую, арочную конструкцию и замерла, схватившись руками за рот, чтобы не заверещать от неожиданности.

Прямо передо мной развернулись буквы в виде золотых надувных шаров, которые гласили: «Илва, выходи за меня!»

Да, да, там была даже маленькая запятая и восклицательный знак. Перегнувшись через перила, свисал Федос, собственной бесподобной персоной, и повторял то, что было написано через весь Поцелуев мост, от одного гранитного берега до другого.

Вот прямо громко, во всеуслышание, орал:

— Илва, выходи за меня!

И чтобы вы понимали весь масштаб происходящего, на другой стороне моста, когда я обернулась, была точно такая же надпись, точно такими же золотыми буквами из надувных шаров. С ума сойти! Не то, чтобы я собиралась замуж за Федоса, связывать себя документами на всю жизнь я не хотела, но сам жест меня покорил в самое сердечко.

Впрочем, как и всех, кто был рядом. На мосту, на набережной, на теплоходе рядом. Все они дружно, в едином порыве, которому могут позавидовать болельщики «Зенита», — а это не слабые, неорганизованные ребята, — скандировали:

— Илва, выходи за него!