Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

Из своей памяти, из чудом уцелевших бумаг Варвара Григорьевна извлекает дорогие сердцу предметы. Фотографии, оттиски статей и перевод Шестова, сделанный полвека назад. Надпись по-французски на книге, которую он ей подарил. Все это что-то достраивает в ней, завершает их общую историю[240].

17 ноября 1947

11 час. Вспомнилось сейчас стихотворение Ленау[241] (перевод Л.И.). Ровно 50 лет тому назад Лев Исаакович посвятил этот перевод мне, и я долго хранила его. И не заметила, как он пропал вместе со всеми письмами Л.И. И книга с надписью: “Belle sorcière… aimes-tu les damnés? Dis toi, connais-tu l’irremissible?”[242]

И все другие, подаренные им книги. И обе фотографии – одна, где он в покойной позе привычного размышления опирается щекой на согнутую в кулак руку. Другая, где он изможденный пустынник-пророк, о котором у Лермонтова:

Посыпал пеплом я главу,
Из городов бежал я, нищий…[243]

Но сегодня я вспомнила о нем, по поводу себя, когда, поговоривши с Ольгой [Бессарабовой] в конторе по телефону, пошла бродить по соседним улицам и переулкам, чтобы стряхнуть пыль и паутину прожитого дня. Мой сегодняшний день был похож на те дни, когда 50 лет тому назад я жила в миллионерской семье сахарозаводчиков. И когда становилось невмочь, всегда появлялось на пути или письмо Л.И., или он сам, его слова. Или просто глаза, взгляд. Такого взгляда, такого голоса захотелось мне сегодня от Ольги до того повелительным хотением, что я надела пальто, шапку и спустилась в контору. Там в этот час никого не бывает. Или сидит полудремлющая лифтерша. И от голоса и двух трех слов Ольги повеяло тем же, что приносил 50 лет тому назад мне Л.И.: видением, слышанием, пониманием, и теплотой отклика. Из разного источника, в разных степенях, но чем-то сходные и в одинаковой мере действенные.

На улицах был легкий мороз. В нем было дыхание молодости, надежности своих душевных сил, слияния с жизнью Целого. И звучал в полутемноте Пушкинской улицы голос Л.И. (с его улыбкой):

Когда ребенка обижают,
Он с плачем к матери бежит
И к складкам платья припадает,
И скрыть лицо свое спешит.

Есть люди с нежною душою,

Их жребий вечно быть детьми,
Но рок ведет одной тропою
Их с закаленными людьми.

И сердце страхом истомится,

Бежит от тысячи скорбей
И в складках савана укрыться
Спешит от жизни поскорей.

Слова “с нежною душою”, поскольку это ко мне: (между прочим, и к Ольге не в смысле какого-то превосходства над другими душами). Здесь только “жребий вечно быть детьми” (как и Ольга). Иначе говоря, презирая и свой, и чужой опыт, – ждать и хотеть от себя и от человеческих отношений того освещения в каждом часе жизни, какое возможно было только в Эдеме —

где были ангелы нам рады,
где мы умели их любить[244]

.

В этот дневниковый фрагмент о Шестове вплетено переживание Варварой разных сюжетов их общего прошлого. Мотив “прекрасной колдуньи”, то есть женщины не от мира сего. И перевод Шестова стихотворения Ленау о людях “с нежною душою” с детскою душою, которые, боясь жизни, прячутся в смерть. Это отсылка к их частым разговорам об умении и неумении жить. Однако поразительнее всего было то, что на долю Варвары выпали испытания во много раз тяжелее, чем на долю Шестова. Она прошла все ужасы Гражданской, а потом и Великой Отечественной войны, немецкую оккупацию в Малоярославце, аресты и допросы близких друзей.

И вот одно из ее последних обращений к Шестову:

6 января 1950

Пушкино

10 часов вечера. Постель. Уже третий день не покидаю логовище. Простуда и обычные недуги, и вдобавок температура замерзания в нашем обиталище.

Жуткая мысль встретилась в афоризмах Льва Исааковича: “Одновременно мы и бодрствуем, и спим, и видим сны. Бывает и так: одновременно мы и живы – и давно уже умерли”[245].

Чувствую, что он прав и как будто говорит что-то знакомое. Но не могу уловить, в чем тут дело.

Как не хватает мне общения с ним! Но разве его со мной нет? Становясь на стезю его мышления, хочется сказать: разве не бывает так, что одновременно человек, предаваясь тлению в могиле, или же обратившись в пепел в крематории, продолжает жить (хоть давно уже умер), живет с нами, может быть, только с нами или еще с очень немногими (и на каких-нибудь других планетах – и со всеми, кто там). А Лев Исаакович живет со мной – мыслью своей и любовью[246].

В 1930-е годы, начиная свой дневник “О преходящем и вечном”, она стала разбирать все, что осталось после тех лет. И тогда возникли те самые письма, которые здесь приводятся и которые, к счастью, позволили воссоздать ткань их жизни.