Потусторонним вход воспрещён

«Грифоний дом» — он же главное здание НИИ ГИИС — расположился на северной окраине Крестовского острова, в стороне от оживленного городского центра. Внушительный квадратный особняк из светло-серого с красной облицовкой камня походил на венецианский дворец. На крыше застыли в бессменной вахте фигуры крылатых грифонов. Четыре штуки — по числу сторон света.

В просторной квартире Великорецкого всегда пахло кофе, острым парфюмом и тлеющими благовониями. А еще книгами. Множеством книг, стоящих и лежащих стопками тут и там.

Конечно, она обо всем ему рассказала. Только ему одному.

— Если другие узнают… Если узнают, что… — Медина задохнулась, упала на диван и обхватила колени руками, трясясь и всхлипывая.

Великорецкий накинул на плечи Медине ворсистый плед, пододвинул пачку бумажных салфеток и сел рядом, не прикасаясь. Ждал, пока она придет в себя и снова сможет говорить. Давал пространство побыть наедине с собой, одновременно находясь неподалеку. И Медь была благодарна ему за эту молчаливую поддержку.

«Если остальные узнают, что у меня панические атаки, я не смогу работать в Институте, я…»

Глухие стены больничной палаты обступили ее, надвинулись грозно и неумолимо. В лицо дохнуло острым запахом медицинского спирта и инъекций. Запахом настоящего безумия.

— А больше у меня… никого, — вслух закончила Медь. И быстро поправила саму себя: — Только Арчи. И… ты.

Великорецкий добродушно рассмеялся:

— Знаешь, а ведь это немало!

Медина промолчала, не понимая, радоваться ли ей, что бывший учитель не считал в словах потаенного признания в любви, или огорчаться.

Какое-то большое, взрослое, серьезное чувство сидело у нее внутри, грело ребра, разливалось жидким золотом в солнечном сплетении. От подростковой влюбленности его отличало удивительное спокойствие, которое теплом разбегалось по венам, постепенно прогоняя дрожь.

Казалось, откуда такая уверенность? Но Медина не сомневалась ни капли. Хотя и знала о любви только понаслышке.

Мысли занимало другое: интересно, приключись беда с ней, о самой Медине остались бы воспоминания? Разве что в памяти Арчи. И Великорецкого. Если, конечно, Витольд тотчас не найдет себе новую ученицу.

Она старалась не думать о таком исходе.

Великорецкий придвинулся, привлек ее к себе, заключая в теплое кольцо объятий:

— Отдохни. Перестань грызть себя. Мир, конечно, не вращается вокруг Медины Решетниковой, но в том-то и прелесть: зато он не держится только на ней.

Страсть Витольда к странным аналогиям давно сделалась его визитной карточкой. Медина прислушалась. Спрятанный где-то на книжном шкафу динамик бормотал еле слышно, на незнакомом языке, но так тоскливо и так утешающе одновременно, что слова и не требовались:

Do you breathe the name of your savior

In your hour of need,

And taste the blame if the flavor

Should remind you of greed. [73]

Песня твердила о важном, пыталась достучаться. Медина шмыгнула носом. Провела ладонью по лицу, размазывая слезы. Отчаянье вечной изнурительной борьбы за право быть нужной, быть кем-то, сражалось внутри нее с надеждой на безусловное счастье, принятие, понимание, безопасность? На безусловную любовь?..

Она зажмурилась, вдохнула поглубже. Сердце екнуло и захлебнулось, когда она подалась вперед и жадно впилась поцелуем в губы Великорецкого. Жар хлынул по телу, затмил разум, вскружил голову и напрочь развеял любые мысли.

Медина принялась торопливо расстегивать пуговицы на рубашке Витольда. Отклонилась, падая обратно на диван и увлекая его за собой. Великорецкий подставил руку, случайно придавил ее волосы. Медь вскрикнула.

— Подожди, — выдохнул он. Отстранился.

— Вить?..

— Ты хорошо подумала? Тебе именно это нужно? Портить жизнь связью с тем, кто тебе в отцы годится?

Каждое слово Витольда било наотмашь посильнее самых жестких пощечин. Зеленые лепреконьи глаза смотрели сочувствующе. Впервые со дня первой встречи в них читались растерянность, непонимание и, как показалось Медине, брезгливость.

Он не врал, но говорил от силы полуправду. С учительским тщанием и ревностью что-то скрывая или от чего-то уберегая Медину.

Но известно: благими намерениями вымощена дорога в ад.

— Почему ты спрашиваешь?

— Тебе не стоит. Знаешь, сколько злых языков…

— Мне плевать! — горячо перебила она. — Мне плевать! Слышишь?..

— Я не могу, Медь. Прости.

Он встал и вышел в кухню. Нарочито громко зазвенел посудой, включил кофемашину. Но когда Медина подошла, увидела, что Великорецкий откупоривает бутылку вина. Нервно, оскальзываясь и ломая пробку.

— Вить, — снова проговорила она, и слово спасательным кругом повисло на поверхности опасного черного омута, норовящего затянуть ее с головой.

Он промолчал.

— Вить?

— Что?! — рявкнул он, оборачиваясь.

Бутылка все-таки выскользнула из рук и с грохотом взорвалась об пол, оставляя на светло-бежевом кафеле кровавые следы содержимого. Великорецкий выругался, бросил поспешное, виноватое:

— Прости.

И наклонился собирать зеленые осколки. Медина присела рядом: