Потусторонним вход воспрещён

Засыпали мы в обнимку — я и мама, а проснулась одна, в окружении непривычных, но таких безопасных стен моей новой комнаты. Время давно перевалило за полдень. Пасмурное небо норовило выдавить оконное стекло и затечь домой вязким киселем туч.

Первыми бросились в глаза непривычная уютность и обустроенность спальни. Куда-то исчезли несколько заклеенных скотчем коробок: пока я спала, мама неведомым образом разобрала и расставила часть вещей.

Книги рядком стояли на полках и на письменном столе. Одежда аккуратными стопками лежала на краю кровати. На полу появился цветной плетеный коврик — давний презент маминой подруги-рукодельницы.

Я встала и прошлась по обновленной спальне, прислушиваясь к ощущениям. Странно. И так похоже на дом — не внешне, но той частичкой живого тепла, которого нет у еще не успевших обзавестись воспоминаниями пространств. Даже запах в комнате изменился: пахло цитрусовой отдушкой масляного ароматизатора.

На полке, среди книг, сидела игрушка-цыпленок, подаренная на первый молочный зуб. Я замерла возле него, потыкала пальцем, взяла и повертела в руках, еще не веря до конца. Желтый, чуть выцветший от времени плюш, пластиковые глаза с нарисованным несколько изумленным выражением. Клюв из оранжевого фетра. Оранжевые же штанишки и голубая рубашка. Наивное солнечное существо. Наверное, так ощущается мир только в детстве — радостным, ярким и волшебным.

В глазах защипало. Это произошло так неожиданно, что я не успела даже удивиться. Только подумала с горечью и щемящей нежностью одновременно: «А я считала, старого цыпленка выбросили при переезде…»

Сделалось стыдно. И почему-то неловко. Поставив игрушку на место, я осторожно вышла из комнаты в пустой тихий коридор. От мыслей, что дома может никого не быть, сделалось тяжело и тоскливо.

Я толкнула дверь в гостиную. И с облегчением выдохнула.

Мама сидела на ковре в центре комнаты, окруженная коробками разной степени распакованности. Рядом с ней веером лежали новенькие альбомы и россыпь распечатанных семейных фотографий.

— Решила наконец разгрести этот бардак, — объяснила мама, поднимая голову. — Все руки не доходили домом заняться. Что-то я в последнее время совсем все на самотек пустила. Вот… доспускалась.

В голосе послышалась едва уловимая горечь.

— Ясно, — еще не совсем придя в себя, сказала я.

Гостиная тоже обзавелась приятными домашними деталями. Тем же раскатанным ковром и подушками на диване.

— Кушать хочешь?

Я отрицательно помотала головой.

После тринадцати часов сна тело казалось звенящим, невесомым, но слегка неповоротливым, будто не совсем принадлежащим мне. И нарочно заземлять его, добавляя тяжести и… материальности, не хотелось. Хотелось подольше оставаться такой: немного нездешней, фантомной, только-только возвратившейся с Изнанки, откуда простые люди не возвращаются.

Простые…

Вспомнив темноту бескрайней комнаты и детские голоса, велевшие ломать пространство, я погнала мысли прочь. То, что я делала в зеркальном коридоре клуба и кукольной мастерской, никак не укладывалось в способности обычных людей.

— Помочь? — не желая показаться грубой, спросила я.

Мама похлопала ладонью по ковру:

— Давай переберем фотки.

Я послушно опустилась на пол, подогнув по-турецки ноги. Подтянула к себе альбом для школьных фотографий. Тот самый, что мы купили нашей дружеской компанией еще в Самаре.

Раскрыв его на первой пустой странице, я стала без сожаления рассовывать по кармашкам семейные фотографии. Все вперемешку. Тут были снимки из отпуска, мой первый класс, выпускной в начальной школе, совместные поездки за город, зоопарк и деньрожденный торт со свечками, родительская годовщина свадьбы в окружении семьи и друзей. Все милые и бесполезные в повседневной жизни кадры, о которых вспоминаешь, только когда ничего, кроме них, не остается.

— Наконец-то удалось оформить их красиво, — точно оправдываясь, пояснила мама. — А то все в компьютерах и телефонах. Вдруг что случится…

В ее «что случится» мне послышалось непроизнесенное: «Вдруг вы все исчезнете навсегда», — и мне захотелось вскочить на ноги и убежать обратно в комнату. Чужое горе — тяжкая вещь. А когда это горе близкого человека, под его грузом можно сломаться.

Но вместо побега я продолжала сидеть и разбирать фотографии.

Затаив дыхание, я тасовала снимки и все ждала, пока мне попадется Василиска, но сестры не было — то ли по роковой случайности, то ли из-за потаенных, еще гниющих внутри мыслей: «Посмотри, как хорошо было до тебя. Как спокойно. Как счастливо. А теперь ты исчезла, но покоя все равно нет».

От этих гнусных слов мне стало тошно. Тоска и отвращение к самой себе скрутили изнутри так, что захотелось выйти в окно, лишь бы не чувствовать ничего.

А если она и вправду выпала из окна? Если разговор о ней между блондином и куклой в мастерской мне померещился? И все вообще было зря?..

Нет!

Я машинально затрясла головой, сбрасывая наваждение, и мама удивленно обернулась:

— Все хорошо?