Потусторонним вход воспрещён

— Не все. Иначе бы мы не вытаскивали столько случайных туристов из провалов на Грибоедова. [51] Кто-то всю жизнь живет, не догадываясь о соседстве с Потусторонним Перепутьем. Кто-то догадывается, ищет ответы и порой даже находит. А некоторых особенных для себя людей Город выбирает сам. И направляет им знаки: тайные послания, случайные подарки и неслучайные намеки, пытаясь поставить на путь служения себе. Если до претендента долго не доходит, в дело пускаются более радикальные методы, вплоть до полной потери привычного образа жизни. — Наверное, Гусев заметил тревогу в моем взгляде, потому что спешно добавил: — Но это редко. Обычно поисковые группы Института быстро находят новичков, и тогда повторяется такой же разговор, который ты слышишь сейчас. Еще для обеспечения порядка мы, конечно же, контактируем с полицией и другими службами…

Глеб Борисович помешал остывший чай и отложил ложку.

— Как находят?

— По пространственно-временным искажениям, которые вы, — суставчатый палец директора завис напротив моего носа, — притягиваете как магнит.

Я на секунду зажмурился и затряс головой. Не понимаю.

Гусев сжалился:

— Вы живете на грани: то провалитесь на ту сторону, то вынырнете обратно. Как поплавки. Если вовремя не засечь вас и не объяснить, что происходит, то вскоре на Перепутье станет одним Потусторонним больше. Реальность просто вычеркнет вас как лишних.

По спине скользнул холодок, как тогда, в кафе, при виде троих незнакомцев с нашивками Института гипотетической истории.

«Они все равно не могут быть нашими. Даже потенциальных сенсоров в городе наперечет. И все выявлены Хранителями чуть ли не с младенчества…»

«Значит, Хранители ошиблись. Они ж тоже люди».

— Но лично я ничего не умею.

— Смотри внимательно.

Гусев жестом показал мне подождать, затем в несколько крупных глотков допил второй чай, подцепил из выставленной Надей вазы с конфетами замусоленную карамельку и положил на скатерть — медленно, чтобы я видел. Затем со стуком перевернул чашку донышком вверх, накрывая леденец. Сосредоточился и коснулся кончиками пальцев фарфорового купола.

Легкая вибрация волной всколыхнула стенки. На несколько секунд чашка превратилась в средоточие дрожащих изображений — так проекции, наложенные друг на друга, создают в воздухе трехмерную иллюзию. Не более чем обман зрения.

Рука Глеба Борисовича прошла через фарфор свободно, как сквозь воздух. Пальцы подцепили конфету и покатали между подушечками, поднеся на высоту моего носа.

— Когда-нибудь и вы так сможете. Если потренируетесь, конечно. — Гусев опять сбился на «вы».

Я взялся за чашку и стукнул о стол, желая убедиться в ее прочности. Раздался тонкий, обиженный звон…

«Ты уверен, что пространство менялось само по себе, а не именно когда ты с ним взаимодействовал?» — спросил Лёня на парковке возле «Севкабель Порта».

Жар подкатил к щекам. Мне захотелось провалиться сквозь пол. Или, как минимум, сделаться невидимым.

Гусев болезненно поморщился:

— Китайский фарфор, Василь Наумыч. Неужели нельзя было помягче?

Я промолчал. Похожая на сломанную сушку ручка чайной чашки осталась у меня. Я рассматривал ее, словно пытаясь найти в разбитых частях утраченное понимание реальности.

На автопилоте поднялся, вынул из-под раковины мусорное ведро и принялся тщательно собирать со стола осколки.

Гусев наблюдал за мной со смесью снисходительности и сдержанной веселости, давая время привыкнуть, принять. Осмыслить.

— Ловкость рук и никакого… кхм…

— И никакого мошенничества, — эхом отозвался я.

Привыкнуть к странностям, что так бесцеремонно — не снимая уличной обуви — ворвались в отлаженную до мелочей повседневность. Не идеальную, местами очень заурядную, не всегда приятную и легкую, но понятную. Свыкнуться с ними было трудно. Труднее, чем я думал.

Оставив наконец ведро, я снова сел напротив. Точнее, почти рухнул на стул и, упершись в стол локтями, уронил голову на ладони.

— Как мне теперь?.. С этим?.. — Я запутался в словах, так и не решившись произнести пафосное: «Как мне теперь жить со всем этим?» Я и без того вел себя последние дни подобно безропотно ведомому на заклание барашку. Не хватало еще прослыть нытиком. — Я не просил.

— Боюсь огорчить, но почти никого не спрашивали.

Секунд десять стояло молчание. Я лихорадочно соображал, что ответить. Мысли не клеились друг с другом, расползались, как вязкое дрожжевое тесто. Зевота напирала изнутри. Хотелось привалиться к стене, закрыть глаза и не открывать их до скончания веков.

Ну или хотя бы пару часиков…