Потусторонним вход воспрещён

Я невольно проследил взглядом за одной — кажется, театральной — и увидел цифры: 1924.

Запоздалое понимание происходящего вспыхнуло в голове яркой лампочкой, и в то же мгновение со стороны набережной раздался оглушительный выстрел. Стреляли из пушки [53].

Вода стала подниматься быстрее, подползла к коленям. Странная была вода: электрически жгучая, холодная, пронизанная недоброй темнотой. Ноги в ней немели, не чувствуя земли, и не слушались, как часто бывает в кошмарных снах, когда пытаешься бежать, но не можешь сделать и шага.

«Скорее все сюда! В метро!» — послышалось сзади, и меня подхватило и завертело в толпе бегущих людей. Я с трудом понимал, что происходит. В метро? Еще ниже под землю? Да и разве было у нас метро в двадцать четвертом году?

Я не успел разглядеть ничего за головами и шляпами горожан. Меня втолкнули в вестибюль, двери клацнули и сомкнулись. Свет, мигавший под потолком, погас.

В следующий раз я пришел в себя уже на платформе. Вокруг суетилась толпа. Я не мог разглядеть название станции: надписи плыли, стоило сфокусировать на чем-либо взгляд, хотя вот она — череда геометрически правильных, выверенных букв на соседней стене.

В какой момент меня перекинуло сюда? И как? Я завертелся по сторонам, силясь понять хоть что-то, но натыкался лишь на равнодушные взгляды. Казалось, никто, кроме меня, не замечает странностей. Я был словно в театре. Театре для одного зрителя.

Холодный пот скользнул по спине, оставляя липкую дорожку вдоль позвоночника. Я узнал место. Такую же станцию я видел в жутковатом сне про куклы позавчера.

Из облицованной кафелем стены сочилась черная вода. Ветвистая трещина разрубала станцию от земли и тянулась через потолок на другую сторону. Из расщелин сползала густая желеобразная Тьма…

Неожиданно окружающие замолчали и все как один повернули головы по направлению к тоннелю. Светя фонарями, из черной завесы перегона приближался к платформе дребезжащий состав. Напротив меня распахнулись двери. Повинуясь неосознанному стремлению, я шагнул вперед.

Люди чинно и как-то механически рассаживались следом, пока пространство между колоннами не опустело. Двери клацнули, дернулись, но так и застряли. Поезд чуть приподняло, качнуло и встряхнуло. Я зашатался и вцепился что было сил в ближайшие поручни. Глянул в окно.

Темнота, живая, сознательная, уже затопила канаву путей и лезла на платформу. Никто не обращал на нее внимания.

Антижизнь. Антисчастье. Чужеродное зловещее «анти», таящее неизвестность и — я чувствовал — смерть. Жуткую. Лютую. Мучительную. Каким мучительным должно быть полнейшее одиночество, когда не знаешь, есть ли кто-то рядом, услышат ли твой голос.

Я обернулся и увидел на сиденьях пластиковых манекенов с неподвижными лицами. Механические сердца с тихим шелестом шевелили шестеренками в груди.

Темнота перевалила через край платформы, заскользила по вагону черными змеящимися дорожками. Обжигающей болью лизнула ноги. Я вскрикнул, забился в угол, прижался к запертым дверям и зажмурился…

А когда открыл глаза, вокруг была кромешная пустота. Без света. Без ощущений. Вакуум.

«Следующая станция “Проспект Просвещения”», — прозвучал из динамиков мягкий мужской голос…

Я подскочил в холодном поту и резко сел на кровати, пытаясь отдышаться. Лампа больше не горела. Сквозь угловатое переплетение теней предмет за предметом проступал знакомый рисунок моей комнаты: вплотную придвинутый к подоконнику письменный стол, этажерка с книгами, огромный, как древняя скала, платяной шкаф. Понятная геометрия пространства, ровные, неподвижные стены.

В бархатно-синей лоснящейся темноте, красившей интерьер в монохромное полотно, каждая вещь в комнате выступала вперед, стоило задержать на ней взгляд.

Странно, почему еще не рассвело?

Я потянулся посмотреть на время, но не нашел на столе мобильника.

В голове стоял шум, неприятная на вкус сухость скрипела во рту. Мысли роились отрывистые, стремительные, но неразборчивые. Где-то мерзко тикали часы. Но сонливость и свинцовую усталость как рукой сняло.

Я спустил ноги на пол и обнаружил, что носки у меня насквозь мокрые. От них исходил характерный запах речной тины. Прерванный сон мутной водой колыхнулся на границе сознания, с жадным хлюпаньем намереваясь заглотить в себя без остатка.

Я вскочил и кинулся прочь из комнаты.

В кухне передо мной предстала воистину идиллическая картина: стоя под шумной вытяжкой, Надя виртуозно жарила домашние оладьи — пышные, на кефире, а Гусев лениво потягивал чай из блюдца — что называется, по-купечески. На тарелке в центре стола высилась горка румяных кругляшков. Рядом стояла початая банка варенья. Уж не знаю, откуда у нас взялось варенье явно домашнего приготовления.

— Вам сметаной полить? — спросила сестра у Гусева, не оборачиваясь. Со сковороды аппетитно шкварчало.

Заскрипел под моими шагами паркет, и Надя обернулась. Сестра была в домашнем льняном сарафане, который носила поверх футболки, от мокрых волос шлейфом тянулся аромат персикового шампуня. Бледные веснушки россыпью украшали щеки.