Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9

— Сдадутся и эсэсовцы, — говорит Ананьев и достает часы на цепочке. — Сколько там до Победы осталось? Всего 15 минут.

— В роще нас обстреляли. Колесо пробили. Едва ноги унесли.

— Это бродячие. Бродячих мы не боимся. Завтра они нам в плен сдадутся.

В зал вбегает Ирма, за ней входит старик. Ирма бросается к капитану и заламывает руки.

— Гер официр, гер официр! Их отшень, отшень просиль! Майн гатте Пауль… Их отшень просиль!

— Ничего не выйдет, — говорит капитан. — У нас есть порядок, который надлежит соблюдать.

Ирма начинает плакать.

— Их отшень просиль. Гер официр! Тофарищ, — умоляюще обращается она к Ананьеву. Тот вскакивает.

— Ладно, капитан! Выпусти ты его. Подумаешь, куда он денется. Вот, сколько тут осталось?.. — он снова достает часы. — Еще семь минут. Ведь Победа же, ты понимаешь.

Капитан молчит.

В это время где-то далеко за лесом взмывает в небо ракета, с ней рядом вторая, далекие очереди трассирующих рассыпаются в небе. Все в зале замирают в тревоге.

— Что это?

Схватив оружие, выскакивают на дорожку, но тревога напрасна. Слышно, как палят вдали вокруг — за рекой, в стороне дороги, где-то за парком. В разных местах в небе горят ракеты, и капитан первым догадывается.

— Это ж салют! Выбрось свои часы, майор!

— В самом деле! Славяне, а ну стрелянем! Чтоб в последний раз. Ну, раз-два — пли!

Нестройный залп звучит возле виллы, затем второй и третий.

— Ну вот! Ну вот, теперь ты веришь, капитан? Ведь Победа! Победа, ты понимаешь это?..

В свете, падающем из окон, из раскрытой двери, майор обнимает капитана, затем Зину, которая счастливо льнет к нему, Васюкова. И тут они замечают, что на крыльце одиноко стоит старший техник-лейтенант, а за темным стеклом узкого окна тускло бледнеют два лица арестованных. Все входят в помещение.

— Слушай, капитан, — говорит Ананьев, — давай сюда твоего арестанта. Черт с ним, выпьем по-братски, все равно Победа!

— Ладно! — говорит капитан. — Эй, Гнидюк, выпускай арестанта. И того… немца тоже! Черт с ними!

Тихая ночь, в зале едва светит карбидный фонарь, на столе неубранные остатки ужина. На диване, раскинувшись, спит Ананьев, в кресле Зина. На разостланных на паркете шинелях спят разведчик и шофер Воробей. Рядом ворочается и садится Васюков.

— Нет, я в такую ночь не усну.

За столом в каменной позе сидит старший техник-лейтенант.

— В такую ночь можно и не поспать. Полезно подумать. Как жить, подумать.

— Чего тут думать? — говорит Васюков. — Главное — вот, выжили.

— Мы-то выжили. А сколько не дожило. Подумать страшно! Я как подумаю, как представлю себе… Была жена, двое ребят…

— Погибли?

— В первый день. Под Волковыском на аэродроме. Отца и мать расстреляли. Брат в плену пропал. Младший. Старший под Будапештом погиб. И так, считай, в каждой семье. Ужас!

— Ужас, конечно. А все равно жить надо.

Старший техник-лейтенант молчит, и Васюков начинает бессонно бродить по залу, ступая между спящими, приглядывается то к одному, то к другому. Прислушивается. Думает и вспоминает. Через распахнутую дверь проходит в кабинет, где на кушетке спит капитан и на составленных стульях конвоир. У окна стоит арестованный Терещенко. Он устало поднимает голову.

— Тихо, — шепотом говорит Васюков. — Чего не спите?

— Не спится, — так же шепотом отвечает Терещенко. — Не до сна мне.

— Да, скверное у вас дело, — понимающе говорит Васюков, садясь на подоконник. За окном едва брезжит рассвет.

— Хуже некуда.

— Судить вас будут?

— Судить, да.

— Как же это вы струсили?

Терещенко вздыхает и отвечает не сразу:

— Понимаешь, сам не пойму. Никогда со мной не было такого. Полтора года воюю. А тут… Как наперли они, ну и… Не выдержал. Побежал. За мной бойцы. Ну и смяли нас.

— Как раз в самый конец войны?

— Вот, думаю, в этом все дело. Конец войны. Жить захотелось. И появилась надежда выжить. Вот и не выдержал.

— Теперь припаяют.

— Что делать, — разводит руками Терещенко.

Они недолго молчат, потом Васюков говорит счастливо:

— Просто не верится!.. Просто не верится, неужели жить будем? Неужели мы выжили? Никогда не думалось…

— А я думаю: почему я не погиб? Почему меня не убили под Курском? На Сандомирском плацдарме… Или еще где. Зачем было доживать до такого… позора?

— Выжили! Это ж так повезло! Такое счастье! Неужели теперь до старости жить будем? — говорит о своем Васюков.

— И искупить вину невозможно. Поздно. Даже в штрафную поздно. Вот положеньице!..

Переполненный своим счастьем Васюков бредет по анфиладе комнат, поднимается на второй этаж. Всюду тихо. В окнах светится первый рассвет, Васюков счастлив и задумчив. Он выходит через распахнутую дверь на балкон, вдыхает утреннюю свежесть. Тихо дремлют рядом вершины лип с едва распустившимися листочками, в полусотне шагов блестит река. Облокотясь на перила, он смотрит на светлеющий закраек неба и вспоминает год сорок первый — гибель старшины Карпенко в окопе, подвиг Свиста. Потом переносится в сорок третий, и перед его взором проходят лица бойцов-автоматчиков Чумака, Кривошеева, Щапы, лейтенанта Гриневича и Ананьева, старшего лейтенанта в фуражке и мокрой плащ-палатке…