Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9

— Спокойно, Коля, — говорит Мороз обычным голосом.

Он проваливается неглубоко, чуть повыше колен и двумя руками держит над головой книги.

— Возьми книги. Осторожней.

В новом кожушке, закрыв ноги овчиной и прячась в воротник от злой поземки, трясется на санях Ткачук.

— Здорово, дядька! — приветствует он встречного мужика, попридержав лошадь. — Как там школа-то у вас? Учит?

— И вам здравия желаю! — отвечает не торопясь мужичок. — А школа — что? Болеет Алесь Иванович, говорят, воспаление.

Решительно открывает школьную дверь Ткачук и останавливается — на вешалке полно одежды. Довольно крякнув, он уже осторожно открывает дверь класса, заглядывает и, широко распахнув ее, входит в класс.

Класс пуст. Ткачук изумленно оглядывается, в нерешительности переминаясь с ноги на ногу, и замирает. Прислушивается: как будто разговор где-то, тихий, складный, словно молитва.

Стараясь не шуметь, Ткачук на цыпочках идет по длинному темному коридору, идет на голос. И чем он дальше идет, тем отчетливей голос, уже можно различить слова — это монолог князя Андрея под Аустерлицем:

«Где оно, это высокое небо, которого я не знал до сих пор и увидел ныне… И страдания этого я не знал также… Да, я ничего этого не знал до сих пор и увидел ныне…»

Осторожно Ткачук открывает дверь в боковушку.

В глубоком кресле, в луче света, падающего из окна, сидит бледный Мороз и читает. Вся комнатушка погружена в полумрак, так как окно занавешено каким-то старым лоскутным одеялом, чтобы не дуло, и только небольшая часть открыта для света. Все так неожиданно, что Ткачук замирает, так и не войдя в комнату. Только теперь он замечает в полумраке блестящие глаза и напряженные, взволнованные лица ребят, внимательно следящие за повествованием, и такая тишина стоит в комнате, что кажется, будто Мороз один. Никто не заметил появления Ткачука. Постояв, он осторожно закрывает дверь.

Ткачук и Зыков на шоссе. Ткачук, останавливаясь:

— Фу, устал. Давай постоим. Ноги совсем не те. А сколько по ней перехожено и мной, и Морозом. Ведь он каждую свободную минуту из школы то в район, то в Гродно по школьным или общественным делам. Вот по этой самой… И не за деньги, не по обязанности — просто так. По призванию сельского учителя.

Вокруг уже наступили сумерки. Только на горизонте горит яркая полоса от зашедшего солнца.

Навстречу Ткачуку и Зыкову идет человек с палочкой.

Он проходит мимо них по другой стороне шоссе, и Ткачук останавливается как вкопанный. Наваждение? Это… Мороз?

Зыков тоже почувствовал что-то необычное. Так они стоят и смотрят вслед уходящему хромающему человеку. Ткачук зябко оглядывается. Смотрит в небо.

Тихое ясное утро. Над селом звучит гул. Любопытно. Открылись двери в чьей-то хате. Чье-то окно. Одно, второе, третье. А гул все громче и страшнее.

Люди: сонные дети, мужики. Бабы из коровников высунулись. Кто-то с ведром, кто-то с охапкой сена. И все смотрят в небо с нежными розовыми облачками.

Под облачками кресты черных самолетов. Их очень много: сотня, две, три. Они перекрывают облачка. Гул их становится невыносим. Они летят на восток неторопливо, уверенно.

Своей уверенностью гул подавляет смотрящих в небо людей.

Где-то заплакал ребенок. Один, второй, третий.

Глаза людей тревожны, вопросительны.

Еще ниже и облаков, и самолетов мечутся вороны. Масса ворон с паническим пронзительным криком.

Этот крик перекрывает детский плач… Безнадежно-жуткий.

Ткачук и прокурор с двумя учителями идут по лесу, уставшие и изможденные. Один ранен в живот. Его тащат под руки. Тихо переговариваются:

— Черт его знает, где фронт. Не догонишь, наверное. Так и сдохнем в этом лесу.

— А если вправду Минск уже под немцем?..

— Не дойдем до фронта. Всех укокошат.

— А где оставаться?.. У чужих? Укокошат или…

Ткачук останавливается:

— Возвращаться надо. В своем районе хоть люди знакомые.

Много хороших, помогут.

Прокурор:

— Может, и верно. Пересидим две-три недели, пока наши немцев погонят. Что хлопцы?

Раненый стонет, тихо:

— Попить бы, хлопцы. Полежать бы…

Ткачук, оглядываясь, присматриваясь:

— Тут хутор есть — Старый Двор. Пошли туда.

Двинулись.

Ткачук приговаривает, нервно осматриваясь и идя впереди: — Есть у меня тут знакомец, активист, грамотный человек.

Усолец, Василием звать. Как-то ночевал у него после собрания. Умный, хозяйственный. Жена гостеприимная, чистюля.

Грибками солеными угощала. Все подоконники в цветочках…

Помогут. Покормят. Пригреют.

Ночь. Подходят к двери. Стучат. Дверь открывается. С лампой в руке стоит тридцатилетний мужик. Узнал.

Ткачук: — Здорово, Василь. Помогай в беде. Вот, ранило человека. Учителя. Да и нам где-нибудь передохнуть. Напои водичкой… — Оборачивается к хлопцам. — Входите, хлопцы.

Но Усолец не двигается. Смотрит презрительно на Ткачука:

— Куда входить? Входите! Кончилась ваша власть, чтоб командовать! — И захлопывает дверь перед носом Ткачука, да так, что с подстрешья сыплется.

Шоссе сегодняшнее. Мрачный и задумчивый идет Ткачук.