Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9

— Ну, буду числиться в отстающих. Ну, год побуду в отстающих, ну, два побуду в отстающих, ну… три. Но жить-то нам еще и жить. Жить-то нам не два и не три, а двадцать, тридцать лет. Так вот те остальные годы и будут отличными, если эти первые не пропущу.

Мороз вытаскивает из печки казанок с дымящейся картошкой. Ставит на стол.

— Давайте бульбы поедим. Горяченькой. И грибочков. А водочки нету… Не взыщите. Да бросьте, все образуется.

Ткачук, не подходя к столу и оставаясь у окна:

— Ну, а если не образуется? Или вы так уверены в своей правоте? — Ткачук вдруг перешел на «вы», явно не желая сдавать позиции. — Вам ведь не сорок и не пятьдесят и опыта учительского за плечами сколько? Шесть, семь лет?

— Пять, — вставляет Мороз. Ткачук, не останавливаясь:

— В других школах вот учат по программам и выходят с передовыми показателями. А если так рассуждать, как вы, так, значит, можно все отдать на самотек, на интуицию каждого учителя? Государство не может отдавать души и умы будущих граждан на откуп интуиции отдельных учителей. Да еще надеяться на то, что все образуется через три-пять лет.

— Ну, конечно: чем меньше надежд, тем меньше разочарований, — говорит Мороз. — Не надо надеяться — не будет разочарований.

— Как-то не хочется сейчас шутить.

— Что ж, тогда снимайте! Снимайте, пока не очень привык к ребятам.

— Не буду!.. Людей нету.

— Автобус, — говорит Ткачук, поворачиваясь на ходу. Они с Зыковым останавливаются. Шоссе пустынно, и только вдали появился большой серый автобус. Он исчезает в ложбинке и снова появляется из-за пригорка уже намного ближе.

Солнце садится. Везде длинные тени. От человеческих фигур тени ложатся, как бревна.

— Сейчас проголосуем, — говорит Зыков.

Автобус тем временем замедляет ход и останавливается метрах в трехстах, чуть съехав на обочину. Зыков и Ткачук бросаются к автобусу. Ткачук отстает, а Зыков, крикнув: «Я задержу!» — мчится по шоссе к машине.

Из нее выходит водитель, оставив дверцу открытой. Обходит сзади, стучит ногой по покрышке. Зыков уже совсем рядом. Но тут хлопает дверца и автобус, взревев, срывается с места. Зыков останавливается и отчаянно машет рукой: дескать, стой же, возьми! Автобус чуть притормаживает. Зыков бросается к нему чуть ли не под самые колеса, но на ходу приоткрывается дверца кабины и из нее вылетает бодрое:

— Нету, нету остановки. Чеши дальше!..

Комфортабельный междугородний «Икарус», обдав дымом и пылью, уезжает.

— Чтоб ты провалился, гад! — вырывается из тяжело дышащей глотки Зыкова.

— Не взял? — говорит подходящий Ткачук. — И не возьмет. Они такие. Раньше бы всех подобрал, чтоб на бутылку сшибить. А теперь нельзя — контроль, ну и жмет. Назло себе и другим.

— Говорит, остановки нет.

— Но ведь останавливался. И ведь наверняка со средним образованием. И кто его, дурака, учил? Я уж в таких случаях предпочитаю помалкивать: себе дешевле обойдется.

— Да, не надо надеяться — не будет разочарования, — говорит Зыков саркастически.

Ткачук серьезно взглядывает Зыкову в глаза. Как будто соображая о мере упрека ему в этой знакомо прозвучавшей реплике.

— Черт с ним, с автобусом, не расстраивайся, — примирительно говорит Ткачук. — Пойдем.

Зыков послушно следует за ним.

— Ведь этот вот, — он кивает в сторону умчавшегося автобуса, — и математику учил, и физику, и историю, и еще много чего, и сейчас наверняка считает, что найдись у него поболе свободного времени, так он и стихи писал бы, как Лермонтов или Рождественский, и прозу — как Толстой. А вот в свободное время он про это как-то не вспоминает. Другим занят. Всему его учили, а вот добру не выучили. Чуткости к ближнему. Участия в чужой беде. Брак… Наш брак, учительский.

Ткачук быстро идет по коридору районного госучреждения, где в одном доме обычно сосуществуют и райисполком, и райком партии, и прокурор, и районо, и много еще всяких «рай»… Уже подходя к двери с надписью «Прокурор», Ткачук настораживается, из-за двери несется раздраженный мужской голос. Громкий и требовательный.

Ткачук просовывает голову в дверь — за столом сидит хитро молчащий прокурор Сивак, а перед ним стоит очень большой мужик в кожухе и, размахивая огромными ручищами, гремит:

— Эдак с пеленок дети начнут плевать на родителей. У кого мне просить защиты, как не у вас! Вы — народная Советская власть. А он мой законный сын. Имею я на него права?

Ткачук втискивает себя в дверь и, прикрыв ее, тут же останавливается, соображая, что к чему.

— Твой Мороз из Сельца самоуправством занимается, — говорит прокурор Ткачуку без всяких вступлений. — Переступает советские законы. Прячет в своем доме малолетнего сына вот этого гражданина Миклашевича без всяких на это законных оснований. Что будешь делать?

Ткачук, озабоченно разглядывая мужика в кожухе, спрашивает:

— Как это случилось? В чем дело?

— Это вы у него спросите. У учителя этого.

— А вы не били его? Не наказывали часом? — осторожно продолжает спрашивать Ткачук, поведя глазами на могучие ручищи Миклашевича.

Большое лицо Миклашевича делается детски удивленным.