Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9

Выпивают. Чьей-то вилкой Зыков подцепил с тарелки кружок огурца, а сосед непослушными пальцами принимается вылущивать из помятой пачки «Примы» сигарету.

Женщина в темном платье ставит на стол несколько новых бутылок водки, и мужские руки начинают разливать ее по стаканам.

— Тише! Товарищи, прошу, тише! — сквозь шум голосов раздается из переднего угла громкий, не очень трезвый голос. — Тут хотят сказать.

— Ксендзов, заведующий районо, — гудит над ухом Быкова сосед и смотрит на него в упор. — Он все знает. — В голосе грустная ирония.

В дальнем конце стола поднимается с места молодой еще человек с привычной начальственной уверенностью на жестком волевом лице. Держа стакан с водкой, начинает говорить:

— Тут уже говорили о нашем дорогом Павле Ивановиче. Хороший был коммунист, передовой учитель. Активный общественник. И вообще… Одним словом, жить ему да жить…

— Жил бы, если бы не война, — быстро вставляет учительница в добротной бежевой кофточке, сидящая рядом с Ксендзовым.

Тот запинается, словно сбитый с толку этой репликой, поправляет на груди галстук. Говорить ему на такую тему непривычно. С натугой подбирает слова. Да и нет у него, наверное, нужных на такой случай слов.

— Да, если бы не война… Если бы не развязанная немецким фашизмом война, которая принесла нашему народу неисчислимые беды. Теперь спустя тридцать лет, после того, как залечены раны войны, восстановлено разрушенное войной хозяйство и советский народ добился выдающихся успехов во всех отраслях экономики, а также культуры, науки и образования и особенно больших успехов в области…

— При чем тут успехи! — грохает по столу кулаком сосед Зыкова. Пустая бутылка, подскочив, катится между тарелок. — При чем тут успехи? Мы похоронили человека!

— Тише, тише. Ну что вы! — озабоченно склоняется к Ткачуку женщина в темном платье.

Заврайоно недобро умолкает на полуслове. Все сидящие за столом настороженно, почти с испугом поворачиваются к соседу Зыкова. Ксендзов многозначительно молчит и потом спокойно, с достоинством замечает, словно нарушившему порядок школьнику:

— Товарищ Ткачук, ведите себя пристойно.

— Это вам надо пристойно. Что вы тут несете про какие-то успехи? Почему вы не вспомните про Мороза?

— Мороз тут ни при чем, — со спокойной твердостью останавливает Ткачука Ксендзов. — Мы не Мороза хороним.

— Очень даже при чем! Это Мороза надо благодарить за Миклашевича!

— Миклашевич — другое дело, — соглашается заврайоно и поднимает до половины налитый стакан водки. — Выпьем, товарищи, за его память. Пусть его жизнь послужит для нас примером.

— Мороз — вот кто пример для всех нас! Как и для Миклашевича был примером. Наглядным!

— Прежде чем говорить, следует подумать, товарищ Ткачук, — с той же начальственной твердостью произносит Ксендзов.

— Я думаю, что говорю.

— Вот именно. Я ничего не имею против Мороза. Тем более теперь, когда его имя, так сказать, реабилитировано…

— А его не репрессировали. Его забыли!

— Допустим, забыли! Потому что были побольше, чем он, герои. Потому что такие, как Мороз… — он умолкает.

— Ну что? Что Мороз? Про Мороза прежде всего нас спросить надо! Тех, кто был с ним рядом в то время.

— А чего спрашивать? Вы же сами подписали тот документ.

— Какой документ?

— Не притворяйтесь. Отлично помните, какой.

Лицо Ткачука болезненно передергивается.

— Подписал, потому что дураком был! Потому что не мог разобраться.

— Вот видите. А между тем правильно сделали, что подписали. Это не подвиг. Подумайте сами, что бы было, если бы каждый партизан поступил, как Мороз?

— Как?!

— В плен сдался.

— Дурак! — орет Ткачук. — Безмозглый дурак! — Он беспомощно и затравленно оглядывается и, перехватив взгляд Зыкова, умоляюще говорит: — Ну хоть ты скажи про Мороза.

— Про какого Мороза? — тихо спрашивает Зыков.

— Что, и ты не знаешь Мороза? Дожили! Сидим, пьем в Сельце, и никто не вспомнит Мороза! Которого здесь…

Которого здесь… — Он грузно начинает выбираться из-за стола, повторяя: — Которого здесь должен знать каждый…

— Да хватит, Тимофей Титович! Нy зачем вы так… — тихо, с настойчивой кротостью пытается успокоить Ткачука его молодая соседка. — Съешьте колбаски. А то вы совсем не закусываете…

Наконец Ткачуку удается выбраться из-за стола и, бросив:

— Каждый!.. — он грузно выходит.

Ксендзов залпом выпивает водку. Остальные тоже пьют, но совсем безрадостно.

Миновав школу-усадьбу, Ткачук грузно шагает по аллее к шоссе.

Человек этот кряжист, в ботинках и сером поношенном костюме с двумя орденскими планками на груди.

По шоссе проходит порожний грузовик в направлении города, но Ткачук не останавливает его. Доходит до столбика со знаком автобусной остановки. Смотрит в одну сторону дороги, в другую и садится, где стоял, опустив ноги в неглубокую сухую канавку. За ним мы видим теперь памятник — приземистый бетонный обелиск в оградке из штакетника. Очень скромный, но тщательно досмотренный и прибранный, с чисто подметенной и посыпанной свежим песком площадкой, с небольшой, обложенной кирпичными уголками клумбой с поздней цветочной мелочью.