Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9

Он обнимает ее и выходит, она бросается следом, но раздаются звуки морзянки, и она возвращается к рации.

…Тем временем Левчук сидит на телогрейке в яме. Утро.

С похмелья болит голова, он задумчив и мрачен. И вдруг сверху слышится:

— Привезли! Капитана привезли!

Левчук, не обращая внимания на крики часового, выскакивает из ямы и бежит по лесу к штабной землянке, у которой стоит повозка с убитым начальником штаба и рыдает Клава.

Вокруг, уронив головы, стоят партизаны. Останавливается и Левчук…

Очередной раз ткнув протиркой в картошку, Левчук сказал Грибоеду:

— Давай, отцеживай!

Грибоед, полой мундира прикрыв верх казанка, слил воду, снова поставил казанок на огонь.

— Хай посохне.

— Что ей сохнуть! Неси в ток, есть будем.

Грибоед взял казанок, Левчук раскрыл ему дверь, они вошли в ток. Клава, придвинув к себе маленький сверток с малым, застенчиво улыбнулась Левчуку одними губами.

— Давай есть будем. Вот бульбочка свеженькая. Наверно, свежей не ела еще в этом году?

Она попыталась подняться, и Левчук поправил под ее спиной солому, заложил от стены кожушок. Клава как-то устроилась, не выпуская из рук малого, поправила на лбу прическу.

— Спит? — спросил Грибоед.

— Спит. Что-то все спит и спит? — сказала она с некоторой тревогой.

— Ничога. Хай спить. Значится, спокойный буде.

— Спасибо вам, дяденька, — покорно сказала Клава.

— А не за што. Канешне, якая баба, можа бы, лепш управилась.

— А и ты неплохо, — сказал Левчук, устраиваясь рядом. — Не крику, ни плачу.

— Гэта не я. Я что… Гэта яна во…

Они взяли из казанка по картофелине, а Клава сидела, откинувшись к стене с малым под рукой, и Левчук заметил:

— Ну ешь! Чего ты?

— Там в сумке ложка была.

Он вытащил из-под соломы ее немецкую сумку, вынул из нее ложку.

— И фляжечка там, достань. Ради такого случая…

— Фляжка! Ого! Го-го! — обрадовался Левчук, извлекая из сумки белую алюминиевую флягу. — Самогончика?

— Спирту немного. Держала вce.

— Вот молодец! — прочувствованно сказал Левчук. — Дай тебе бог здоровьичка и твоему малому тоже. Грибоед, так как? Потянем?

— Да ужо ж, кали такое дело, — смутился Грибоед, и глаза его как-то хорошо засветились в пестрых сумерках тока.

Они охотно и с некоторой даже торжественностью выпили: сначала Левчук, потом Грибоед, который тут же поморщился всеми морщинами своего обросшего щетиной, преждевременно состарившегося лица.

— А хай его! Ужо самогонка лепей…

— Сравнил! Это же чистый, фабричный. А то самогонка…

— Дык што ж, что фабричный? Кажу, самогонка приемней, мякчей будта…

— А ты выпьешь? — Левчук поднял глаза на Клаву.

— Ой, нельзя же мне, наверно…

— А чаму? — сказал Грибоед. — И выпей. Бывала, моя, як кармила, дык и выпье капли. В праздник. Рабенок тады спить добра.

— Ну я немножечко…

Она немного глотнула из фляги, и мужчины одобрили:

— Вот и хорошо! Теперь есть будем. А ну, навались. Бульбочка хотя и не чищеная, но объедение. Правда?

— Вкусная, да, — сказала Клава.

— Как грибы! Если бы только соли побольше. А, Грибоед? — сказал Левчук.

Грибоед повертел головой.

— Не, не дам. Савсем мало засталося. Яще трэба буде…

— Не знал я. Не знал. Скупердяй ты!

— Ну и хай — скупердяй. Каб жа яе болей было. А то… На раз языком лизнуть.

Клава съела несколько картофелин и откинулась спиной на кожушок.

— Ой, как голова закружилась!..

— Это ничего! Это пройдет! — сказал Левчук. — У меня у самого оркестр играет. Так весело.

Грибоед серьезно, с укоризной посмотрел на него.

— Чего веселиться! Яще сонца вун где.

— Ну и что?

— А то. Да вечера еще вун кольки.

Левчук, проголодавшись, налег на картошку, Грибоед, помалу жуя, ушел в свои невеселые думы, Клава все успевала одновременно: и охаживала малого, и ела, и будто все вслушивалась во что-то, слышное одной ей. Левчук, заметив, это, сказал:

— Что? Что ты все ушами стрижешь?

— Я? Кажется, будто слышно что-то… Голоса будто.

Они все вслушались, потом Левчук взял автомат и вышел из тока. Но нигде никого не было, время приближалось к полудню, на дворе стояла жара. Левчук обошел гумно и вернулся в ток.

— Кажется тебе, Клавка. Нигде никого.

— Может, и кажется. Это у меня бывает. Я маленькая была такая трусиха. Боялась одна дома остаться. А вечером ни за что. Жили в Москве, на Саляной, дом старый, мышей была тьма. Отец часто в разъездах, а мать иногда припоздает с работы, так я забьюсь за буфет в угол и плачу. Мышей боялась.

— Мышей? — удивился Грибоед.

— Мышей, да.

— Мышей чаго ж бояться. Хиба мышь укусит?

— Мыши — не волки. Волка да. Волков и я напугался когдато, — сказал Левчук и вытянулся на земляном полу. — Теперь бы кимарнуть часок. Как думаешь, Грибоед?

— Як знаешь. Ты — старший.

Грибоед доедал из казана картошку, Левчук зевнул раз и другой. Клава, ребенок. Волки и плач Клавы. И вдруг Клава всхлипнула и зашлась в каком-то неудержимом внутреннем плаче.

Левчук подхватился с пола.

— Ты что? Ты чего? Клава? Все же хорошо.

Клава минуту плакала. Грибоед со спокойной печалью поглядел на нее и сказал Левчуку:

— Ну ладна. Чаго ты? Хай и поплача. У кожнага нешта ёсть, чтоб поплакать. Хай.

Действительно, Клава еще раза два всхлипнула и вытерла рукавом глаза.