Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9

Но немцы уже заметили одинокого коня в картофеле. На дороге уже кто-то начал вглядываться в их сторону, к нему подошел второй в шинели, с винтовкой в руках. Это встревожило Левчука, и он тоже зацыкал на бедную лошадь.

— А ну, пошла отсюда! Прочь! Прочь! Пошла прочь!.. Однако лошадь, оставив без внимания их тихие окрики, принялась спокойно скубать траву.

— Грибоед! Грибоед, а ну, отгони! Скорее!

— Гэть ты, халера! Гэть! Ах ты!..

Но никакие окрики не действовали, лошадь повернулась поперек борозды и начала пастись в картошке.

— Каб ты сдох! Каб тябе вауки сжерли! Вдруг в борозде прохватится раненый.

— Что, немцы?

— Тихо! Лежи ты!.. — прикрикнул на него Левчук.

— Где немцы?

— Вон на дороге.

— Сюда идут?

— Да нет еще! Ты лежи…

— Якое не, — просипел в борозде Грибоед. — Идуць ужо.

Левчук на секунду выглянул из борозды. Двое немцев с дороги неторопливо зашагали по картофелю в их сторону.

— Где немцы? — снова прохватился Тихонов.

— Тихо! Замри!

— Идут?

— Идут.

— Брать идут? Нет уж, меня не возьмут!..

Рядом неожиданно треснула коротенькая очередь, Левчук бросился к Тихонову, выхватил из его рук автомат, но было поздно! Из откинутой головы раненого вдоль по борозде плыл ручеек крови.

Левчук вскочил на ноги и с колена дал очередь по немцам, которые сначала остановились, а потом бросились назад, к дороге. Рядом выстрелил Грибоед. Потом они все вскочили и что было сил побежали к недалекой опушке.

С дороги прозвучало несколько выстрелов, несколько пуль с тугим свистом прошло над их головами. Но они благополучно достигли кустарника, и Левчук выругался.

— Сволочь! Балда! Столько мучились с ним… Сзади посреди нивы одиноко стояла их лошадь. Вдруг Левчук, тяжело дыша, останавливается.

— Бегчи трэба, — говорит Грибоед.

— Подожди… А ну, возьми их на прицел! — говорит он и, передохнув, бежит назад по картошке. Подбежав к телу Тихонова, взваливает его на себя. Немцы с дороги открывают огонь, несколько человек их выбегают из-за машин. Но тут с опушки начинает часто, хотя и малоприцельно, стрелять Грибоед. Немцы, постреливая, скрываются за машинами.

Левчук, низко согнувшись, несет на себе Тихонова, под обстрелом достигает кустарника, они все втроем зашиваются в чащу, некоторое время бегут в ней, пока на пригорочке среди орешника Левчук не падает вместе со своей ношей.

— Давай… Копай… Могилу копай!

Вдвоем с Грибоедом они быстро разрыхляют ножами мягкую землю, отрывают ямку. Левчук нарезает елового лапника, выстилает им дно ямки, в которую они торопливо опускают застывающее тело Тихонова.

— Ну вот! Так надо, — говорит Левчук. — Не ему, конечно.

— Гэта ты правильна, — соглашается Грибоед. — Каб им не достался.

Клава в изнеможении сидит на траве, из ее глаз скатываются две слезинки, а двое мужчин быстро засыпают могилку.

Грибоед расправляется и скорбно сдвигает на затылок шапку.

— Вот, хто б подумал… Яки хлопец был!

— Ладно, — говорит Левчук. — Потом… Быстро пошли!..

А то…

Они быстро шли, бежали, нагнувшись, пробирались в зарослях, все дальше уходя от немцев. Иногда останавливались, отдыхали, поджидая все время отстававшую Клаву. На краю просторного луга она догнала их и упала коленками на траву.

— Не могу я… Не могу…

— Ну вот еще! — грубовато отозвался Левчук. — Что ж тогда нам делать? Нести тебя, что ли?

Клава, опершись на руки, минуту отдыхала, едва справляясь с дыханием.

— Кончай, пошли! — подгонял Левчук. — Луг перейдем, вон соснячок, там передохнем.

Они перешли луг, перелезли через ручей и поднялись на заросший молодым соснячком пригорок. Клава снова без сил опустилась на сухую траву. Левчук тоже сел, сбросил с головы пропотевшую кепку. Уже стало тепло, пригревало солнце.

— Да, дела! — сказал Левчук.

— Каня трэба! И фурманку. Бо без каня як? — сказал Грибоед.

— Был конь и фурманка. Все проворонили, балбесы…

Слушай, дед, дуй-ка ты, поищи деревню. Может, где есть недалеко. Без немцев чтобы.

Грибоед с трудом поднялся на ноги, закинул на плечо винтовку и пошел вниз с пригорка.

— И не задерживайся. Слышь?

Клава устало лежала на боку, Левчук, посидев, поднялся, обошел пригорок. Было всюду тихо, и нигде не было видно никаких признаков жилья. Он вернулся к Клаве, снял сапоги, разбросал по траве мокрые портянки, Клава большими глазами печально глядела в сосняк.

— Ты держись, Клава! Изо всех сил держись. А то не дай бог начнется — что мне тогда делать с тобой?

— Я понимаю. Наделала я вам забот. Ты уж извини, Левчук.

— Что извинять! После войны сочтемся.

— Oх, не дожить мне…

— Ты должна дожить. Он не дожил, а ты должна. Надо постараться.

— Разве ж я не стараюсь.

Клава тихонько заплакала, а он сидел рядом, вытянув к солнцу босые ноги, и не утешал ее.

— Главное, к какому-нибудь жилью прибиться. Да ни черта нет, все попалено, — сказал Левчук. — Интересно, как там отряд? Прорвались или нет?

Он оглядел Клаву, которая уже перестала плакать. Взгляд его задержался на ее мокрых сапожках.

— Сними сапоги. Пусть просохнут.

— Да ну…

— А ну, дай!

Он встал и стащил един ее сапог, а потом другой, Клава, подняв глаза, наверно, впервые взглянула в его лицо.

— У тебя как плечо? Может, перевязать?

— Да ну, ерунда.