Повелитель Норика. Гибель Астура

Вдобавок ко всему, купцы Астура в последнее время сильно скинули цены на невольников. Они теперь дают за рабов совсем мало скаттов*(готск. скатт, скаттс – монета, монеты), понимая, что с таким товаром поставщикам, подобным Хардубе, деваться некуда.

Была бы воля грэфа – содрал бы живьём кожу с парочки купчишек для острастки! Ведь они уже без зазрения совести обманывают всех и вся. Для римлян любой северянин – дикарь, которого можно и нужно обдурить. Торгаши, переставшие быть мужчинами – даже воевать латены давно уже предпочитают чужими руками. Хардуба снова злобно сплюнул.

Дозорный, отвечая на вопрос командира, молчаливо указал вправо. Там, на пригорке возле полуразрушенного каменного бурга*(бург – здесь, четырёхугольная башня), вздымал к небу руки странный человек. Заросший до глаз косматой бородой, с ниспадающими на плечи прядями свалявшихся волос – увлечённо отбивал он земные поклоны. Отблескивала в лучах закатного солнца обширная плешь, расползшаяся по лбу и макушке богомольца.

Одеждой ему служила только ветхая власяница, препоясанная грубым льняным жгутом. Ни шапки на голове, ни тёплой снаги*(готск. снага – одежда, платье) на плечах, ни курботинов*(курботины, курбатины – в Римской империи крестьянская обувь из куска сыромятной кожи, перетянутой ремнями) на ногах. Босые пятки виднелись из-под рваной бахромы ветхой рясы.

По всей вероятности, никакой опасности для бриггандупуса ничтожный нищий не представлял. Командир махнул рукой остальным – и те скоро приблизились. Весело перешучивались между собой охранники-мальчишки, отнюдь не милосердно подтыкая остриями прамей своих пленников. Оборванец же на холме продолжал молиться, словно не замечая вокруг себя ничего.

– Бидагва*(готск. бида – молитва, просьба; бидагва – нищий)! – презрительно бросил длинноволосый юноша и, ловко вытащив из-за плеча дрот, перекинул его в правую руку.

– Ни, – перехватил занесённую смерть старший, – это не просто бидагва, а христианский сакердот*(сакердот, от лат. сакердос – жрец)! Впрочем, у почитателей Распятого они зачастую неразличимы. Позови его!

– Хэй, годья*(готск. годья – священник)! Иди сюда!

Молящийся повернулся в их сторону, поднёс ладонь ко лбу, прикрывая глаза от бликов закатного светила. Рассмотрев вооружённых всадников и, видимо, поняв, что шутки с ними плохи, поднялся. Приблизившись, остановился в пяти шагах. Смиренно потупился пред надменными варварами, но колен не преклонил.

Главарь обозрел подошедшего. Издалека бидагва показался ему стариком, но теперь убилтойс заметил, что на самом деле латен – а это, вне всякого сомнения, был латен – не старый. Немногим старше его самого. Плешь, неухоженная борода и нищенские лохмотья, конечно, не убавляли бродяге лет, но грэфа в заблуждение ввести нелегко. Длинные, давно не знавшие гребня скуфты*(готск. скуфта – волосы) что ложились с затылка и висков на плечи, оставались чёрными, как головёшки залитого водой костра, смоляную же бороду только-только начали пробивать нити седины. Карие очи вполне себе молодо сверкали из-под густых, едва сраставшихся на прямом римском переносье бровей, а глубокие морщины ещё не успели избороздить влитс*(готск. влитс – лицо).

И да, вблизи стало возможно понять – этот латен безусловно имел отношение к христианам, но не являлся ни годьей, ни сакердотом. Одеяние его говорило о том, что он не был клириком. Скорее всего – странник, повсюду славящий Распятого, коих в последнее время развелось сверх меры.

– Кто таков?

Не удосуживаясь вспоминать трудные латенские слова, варвар повёл речь на родном языке. Коли не поймёт нищий вопроса – тем хуже для него! У юного Гейзы уже чешутся руки.

Однако похожий на бидагву христианин ведал речь северян и отвечал бегло, почти не запинаясь:

– Я Божий человек! Не делаю никому зла, не ищу корысти. Странствую по миру, творю молитву и, по возможности, вершу богоугодные дела.

Командир бриггандупуса недобро улыбнулся. Светло-русая, аккуратно подстриженная борода его отливала на солнце искристым золотом.

– Почему не стал на колени перед благородным, смалиста*(готск. смалиста – ничтожнейший)?

Грэф, ещё в детстве получивший своё зловещее прозвище – и за всю свою двадцатисемилетнюю жизнь ни разу не давший даже тени повода усомниться в истинности его – вдруг почувствовал себя в присутствии этого странного латена как-то… неуютно, что ли?

Это не страх, нет. Страх ему, Хардубе, неведом. Скорее, какое-то предчувствие смутной угрозы, а возможно и грядущей неминуемой беды, вызывал у грэфа вид тщедушного бидагвы.

– Я часто встаю на колени. Перед Господом, – голос Божьего человека был вкрадчивым и приторно-сладким, словно запах христианского салбоса*(готск. салбос – елей), коим мажут свои макушки почитатели Распятого Бога.

Он приподнял полы рясы чуть выше колен, обнажив худые, жилистые ляжки. Колени его были покрыты толстыми наростами, напоминающими мозоли на ладонях каторжников с соляных рудников, но гораздо бОльшими.