Повелитель света

Голос Сезара, черт возьми! Патетический голос Сезара, отвечающий на вопрос убийцы, произносящий слова, которые нельзя было прочесть по губам, так как в этот момент Сезар стоял, повернувшись к люминиту спиной! Но что это за феномен, какова природа этой звуковой магии? Как могли эти слова раздаться здесь? Каким, подобным люминиту, чудом этот диалог вдруг прозвучал среди вещей, оставшихся после Сезара, – вещей, когда-то принадлежавших жертве?..

Через два окна, словно сговорившись, Шарль, Бертран и Коломба одновременно устремились в гостиную кузины Друэ. Ничего. Лишь мебель, бюст Наполеона, корвет с развевающимися парусами, карта мира…

Кузина, в свою очередь, также заглянула в комнату. Она не теряла времени даром, но все это произошло так быстро!.. Впрочем, она безмятежно улыбалась.

И тут вдруг снова дрожащий корсиканский голос пропел:

– Да здравствует император!

– Ну надо же! – сказала кузина. – Проснулся. Давно он не произносил ничего подобного! Это всё солнце и весь этот шум, вероятно!

На сей раз Шарль и молодые супруги обнаружили источник голоса; этот голос шел не изо рта и не из громкоговорителя, но из клюва. И этот крючковатый клюв принадлежал попугаю столь облезлому, что, только когда они присмотрелись, им удалось понять, что его окрас когда-то был желто-зеленым.

И тут Шарля озарило.

– Питт? – спросил он, поворачиваясь к кузине. – Попугай Сезара?

– Естественно. Он еще не слишком престарелый для попугая. Полагаю, ему не больше ста сорока лет, и меня заверили, что, если повезет, он может дожить и до двухсот. Наделенные природой гораздо более щедро, чем мы, люди, эти птицы обладают очень высокой продолжительностью жизни. А ты что, забыл? Вид-то у тебя удивленный.

Питт, почти не двигаясь, словно почтенный бонза, продолжал голосить, с акцентом своего покойного хозяина:

– Да здравствует император! Боже правый! Жан Карту́!.. Да здравствует Хартия, ха-ха!..

Затем, на фоне невообразимого шума улицы, снова началось чередование двух голосов:

– Вы ведь меня помните, капитан, не так ли?.. Боже правый! Жан Карту́!..

Потрясенные, трое молодых людей в полном молчании обменивались восторженными взглядами.

Шарль ликовал, и это ликование – такое неожиданное, такое необычное – переполняло его.

– В последние годы он говорит очень редко, – заметила кузина Друэ с балкона, куда она вернулась, чтобы не пропустить ничего из костюмированного парада. – Решается на это только при обстоятельствах вроде сегодняшних: завидев незнакомые лица, услышав непривычные шумы…

– Но, кузина, кузина, вы даже не знаете!.. – бормотал Шарль. – Вы даже не представляете себе, что именно он только что повторил!.. Это имя, Жан Карту́…

– О! Он всегда его говорил наряду с кучей самых разных вещей, которые мы не смогли понять.

– И вам никогда не приходила в голову мысль поискать объяснение…

– Конечно же нет. Я никогда не придавала им особого значения. А они что-то значат? Глядя на тебя, я уже начинаю думать, что да.

К попугаю постепенно возвращалась память, пробудившаяся от шока, вызванного шумом толпы и марширующих войск. Теперь он напевал, дергая своей маленькой плешивой головкой:

– Как выпью я винца,
Все кружится, все кружится,
Как выпью я винца,
Все кружится без конца!

– Уверяю вас, они очень важные! – восклицал Шарль. – Держитесь крепче, кузина! Питт только что открыл нам имя убийцы Сезара! Его убил Жан Карту́!

– То есть это был не Фабиус Ортофьери?

– Э-э… нет. К счастью, кузина, к счастью.

Оглядывая одно за другим эти радостные лица, старушка, похоже, во многом начала сомневаться, и в первую очередь – в собственном здравомыслии.

– Жан Карту́ – это имя вам ничего не говорит? – спросил Бертран.

– Абсолютно ничего.

– Ну как же? А процесс? Процесс Ортофьери?.. Ваш отец или ваша бабушка, однако же, рассказывали вам об этом процессе… Неужели вы не помните, что некий полицейский сыграл в нем решающую роль, засвидетельствовав, что он узнаёт в Фабиусе Ортофьери некоего человека…

– Ну да… Мне говорили, что какой-то инспектор полиции уверенно опознал Фабиуса. Он утверждал, что видел, как тот бродил вокруг дома по бульвару Тампль и даже вошел внутрь…

– Так вот: этого инспектора звали Жан Карту́!

– Этого мне не говорили.

– Что вполне естественно, – заметил Шарль, обращаясь к Бертрану. – Когда кузина достигла того возраста, в котором уже могла осознать всю драму – с ребенком на такие темы, как тебе известно, говорить не рекомендуется, – ей, вероятно, было уже лет шестнадцать-восемнадцать. То есть шел как минимум 1862 год; процесс давно стал историей, так как со дня убийства прошло более тридцати лет. Имена свидетелей уже не имели значения, особенно имя некоего полицейского, который именно как служебное лицо и давал свои показания.