Повелитель света

Первая представляла собой старый шедевр Донателло, «Юдифь и Олоферна»; вторая – «Персея с головой Медузы» Челлини; третья – «Андромеду и дракона» работы Баччо.

Сезар понял. Под видом крашеных муляжей, подделок, ничего не стоящих вещиц, Баччо привез две жемчужины из Лоджии деи Ланци[113] – с целью убедить герцога в том, что его «Андромеда» им мало в чем уступает и, бесспорно, может считаться панданом «Персея».

И самое удивительное заключалось в том, что так оно и было.

Тюбаль слушал, как Чезаре выносит свое суждение голосом тихим и свистящим, каким изливают боль и страдания:

– Ах! Ты был прав: это почти совершенство. Эта статуя была бы бесценной, если бы не была так схожа с «Персеем» и с Кьяриной. Но это лишь пастиш, единственное достоинство которого в том, что он является хорошим портретом… Более того, сходство волнующе точное! Можно подумать, Тюбаль, что это она: Кьярина!

Еврей решил, что Бордоне мысленно уже видит, как его жена позирует его сопернику нагой – непреклонная и одновременно нежная, изящная и соблазнительная, такая, какой ее и представляло это бронзовое изображение. Но скульптор продолжал:

– Все те, кто получают ее в модели, тотчас же бросаются совершать геройства и подвиги. Ты еще полчаса назад восхищался нашими двумя шедеврами, говорил о воскрешениях и чуде… Так вот, это чудо зовется Кьярина… И теперь оно мне не принадлежит!..

Статуя мало-помалу исчезала в опускающейся темноте.

Чезаре наблюдал за тем, как она упрощается благодаря благодетельному покрову мрака, который иногда бывает великим художником, и становится лишь заготовкой, но заготовкой в некотором роде окончательной и совершенной, как его собственная «Андромеда». Мрачный восторг и бесконечное сожаление смешивались в глазах проигравшего. Лишь усилием воли он вырвался, словно из бездны, из своих раздумий.

– По правде сказать, – произнес он тоном безучастного критика, – даже не знаю, что это – дань уважения или же оскорбление памяти Челлини. Какой параллелизм! Да ты сам посмотри: утес «Андромеды» заслоняет лишь подушку «Персея» – ни больше ни меньше, а дракон, свернувшийся у ног девушки, – точь-в-точь распростертое у ног героя тело Медузы…

– Да и постамент весьма искусен в своей имитации, – заметил еврей.

Чезаре чуть наклонился вперед, чтобы рассмотреть детали.

Оба пьедестала имели одну и ту же композицию, тем не менее в творении Баччо скопления водорослей заменили собой гирлянды фруктов, а головы дельфинов – козьи головы. Тут кариатиды были представлены сиренами, там – кибелами. Да и в нишах в форме раковин Амфитрита вытеснила Палладу, а Нептун – Меркурия.

Но взгляд Бордоне непроизвольно возвращался к статуе, и ростовщик распознал в них столь ужасные чувства, что ему захотелось перевести разговор на другую тему.

– Похоже, мессир, ваш Баччо так жаждал добиться сходства, что приказал добавить в расплав оловянные тарелки, чаши и блюда, общим количеством около двухсот штук, – по слухам, именно так вынужден был поступить за неимением достаточного количества металла Бенвенуто.

Чезаре не отвечал. Казалось, его блуждающий взгляд что-то ищет. Еврей заметил в сторонке, в паре шагов от них, несколько ломов и молот, с помощью которых, судя по всему, и были установлены эти три группы. Он охнул в предчувствии страшного скандала…

– Вы мне поклялись! – с мольбой в голосе проговорил он, цепляясь за одежду Чезаре. – Поклялись Мадонной, синьор!

– Значит, Баччо повезло, – проворчал скульптор после непродолжительного колебания. – Сильно повезло, что я поклялся! Но если ты хочешь, чтобы я эту клятву сдержал, уйдем отсюда, ох! Уйдем сейчас же, Тюбаль!

Фатима провела их обратным путем, с испугом поглядывая на этого ошарашенного забияку, который с трудом подавлял рвавшиеся из его груди возгласы: «Бей! Жги! Громи! Вперед, на предателя! Смерть негодяю!» – и прочие сильные выражения, которые он любил выкрикивать в потасовке.

На сей раз еврей предложил ему проследовать в одну из комнат своего дома. Из окна открывался вид на зигзаги уже ночной улицы, где мерцали желтоватые огоньки. Тут, в уютной комнате, залитой мягким светом, Чезаре смог наконец свободно излить свой гнев в потоке слов. Тюбаль слушал его бормотание в полном молчании.

– Я убью его, этого Баччо, слышишь? До чего же ты был прав! Его статуя! Да, такую будут любить именно за ее недостатки, за все то, что в ней есть от мастерства ювелира, за то, что она выглядит столь тщательно доделанной!.. Черт возьми!.. Подумать только: меня обойдет какой-то малый в кожаном переднике!.. Да я его изничтожу! В муках будет у меня умирать. Доводилось мне убивать и менее скрытных, менее испорченных. Когда-то я и в налетах участвовал, в нападениях на разные лавчонки… Убивал и за меньшее, нежели это!.. Я убью тебя, Баччо, укравший мою славу!..

– И что это вам даст? – спокойно спросил Тюбаль. – Ему достанется еще больше славы, а вам – еще больше позора.

– Черт подери!.. Действительно, нужно было уничтожить статую. Тебе следовало позволить мне разбить ее на куски. Достаточно было бы и того, если б ее не оказалось завтра на площади…