Повесть и житие Данилы Терентьевича Зайцева

– Когда я Сергейкю отшта́пил[455], он обозлился и сказал: «Всё равно отомшу». Стал внушать в деревне что попало, и стали заходить к моим рабочим, допытывали, хожу ли я к девушкам и на тансы, но рабочи им ответили так: «Как Андриян живёт, то вы далёко отстали. Мы вас видели на тансах, а его не видим, когда он и кушает, всё у него забота. Что, рази вы не видите, как он схудал?» Оне притихли и корили меня святыней[456]. Я всё терпел. Однажды Сергейкя увидел у меня икону на груде и стал придираться, что ето против закона. Я ему ответил: «Я не лажу по ночам, и живу я один без жены, и толькя ета икона меня и спасает». Он замолчал, но вовсе обозлился и стал всяко-разно материться. Я всяко-разно предупреждал: «Сергейкя, я твоих матерков не потерплю». – «А что ты сделаешь, Зайщонок?» – «Да я тебя изобью». И стал ишо пушше ругаться. «Сергейкя, будет поздно». Он голос повысил. Я отошёл, позвонил во Фрай-Бентос префекту морского флота и сказал: «На таким-то месте русски рыбачут нелегальными сетками». Префектура подъехала, проверила: правды, сетки нелегальны, и всё у них забрала: лодки и моторы. Я уехал на дамбу, меня повёз Игорь. Звонит ему Марка Чупров и говорит: «Скажи Андриянке, что он отлучён». Я взял трубку и сказал: «Пе́рво отлучите всех своих и наладьте свой бардак, а мы не вашего собору, у нас свой собор». Марка отвечает: «Ты ещё мало́й так говорить, твой отец кровь сосал, теперь вы нача́ли?» – «Сколь мой отец вашу кровь сосал? То вы уже его оставили без крови́, кривосуды и лицемеры», – и я ему трубку закрыл.

– Андриян, так нельзя. Как ни говори, он наставник.

– Тятя, не могу терпеть несправедливости. Оне звонют Игорю и вызывают меня на собор. Я ответил: «Хватит, ето секта, а не собор». Потом уже Игорь рассказывает: «Ну и что, приехал бы, поговорили бы». И Игорь им сказал: «Андриян здесь ни в чем не виноват, здесь во всем виноват Сергейкя, я свидетель и видел, что он строил на таборе». А на дамбе произошло следующа. Я с Пиегой сделался[457] и стал рыбачить в запретной зоне, возле самой дамбе. Дело пошло хорошо, я ему отдавал половина, он меня охранял, но за нём сле́дют давно.

– Как ты знаешь?

– В своё время узнаешь. Раз ночью он пролопоушил, и меня почти поймали. Я не дался, и мою лодку всю исстреляли, но я убежал. Пиега узнал и приказал всё спрятать, а лодку утопить. Я так и сделал. На другой день был обыск, ничто не нашли, а меня увезли в префектуру, и целый день были допросы, но я отпирался, что ето не я. «Но как так, мы же точно видели, что ето ты». – «Нет, не я, и я вас не знаю». Ето всё было уже научёно Пиегой, так я и поступил: не пойманный не вор. Но когда я пришёл на табор – у меня всё перевёрнуто, и деньги украли, пятнадцать тысяч долларов. Я копил семье на билеты и тебе отдать долг. Но Пиеге ето понравилось, что я для него надёжный, но моего плана не знает и ничто не подозревает. Я всё оставил у «Евамела»[458] и вот приехал.

– Андриян, тебя убьют, брось ты всё.

– Тятя, потерпи, уже мало осталось, уже время подошло.

– А как семья?

– Я сделал бумагу через нотариюса для Евпраксии[459] и выслал к консулу уругвайскому в Москву.

– А как билеты теперь?

– Придётся снова копить.

– И не боишься?

– А что поделаешь? Ну что, поехали на праздник?

– Неохота, всё уже надоело.

– Поехали, вдруг что – вернёмся вместе.

– Ну поехали, но знай: Тима опять оши́харит[460].

– Ну, там увидим.

23

В субботу рано выехали в Чёеле. Заехали к Степану, оне все были рады, но я заметил: Степан нервничат.

– Братуха, что с тобой?

– Данила, по закону на Пасху собираются са́мо поздно в два-три часа дня.

– Да, ты прав, а что?

– Да я звоню Кондрату, что надо пораньше начать, он мне ответил: «Тимофей знат когда». Но сам знаешь, Тима вечно приезжает позже.

– Да, ты прав.

– Ну вот посмотришь, что будет.

Мы все сходили в баню, отдохнули.

– Ну что, братуха, поехали: служба идёт.

– Данила, никого там нету.

– Да ты что, уже пятый час.

Степан решил толькя к шестому часу́ ехать, я уже нервничал. Приезжаем к моленне – никого нету.

– Ну вот, я же тебе говорил.

– Да ето что, сдурели? Вот так всегда: погулять есть время, а помолиться нету.