Повесть о любви и тьме

Был ли там телефон? Звонила ли тетя Грета в аптеку господина Хайнмана, что на углу улицы Цфания? Успела она или не успела потрясти моих родителей жутким известием? Похоже, что нет, в противном случае они не преминули бы время от времени напоминать мне об этом происшествии, как только я проявлял признаки непослушания. Они бы уж не упустили случая изобразить безудержное горе родителей, потерявших своего сына, беспросветную печаль, в которую вверг их непутевый отпрыск, – печаль, от которой за час-другой они поседели…

Я помню, что не кричал, лежа в абсолютной темноте. Не проронил ни звука. Не пытался дергать запертую дверь, не лупил по ней своими маленькими кулачками. Быть может, потому, что все еще дрожал от страха: не идет ли, принюхиваясь, по моему следу ведьма с лицом мертвой лисы? Я помню, что этот страх постепенно сменился там, на самом дне чернильного моря тишины, каким-то странным сладким чувством. Оно немного походило на ту нежность, что ты испытываешь к матери, лежа под теплым одеялом, когда холод и тьма колотятся снаружи в оконное стекло. А еще это была отчасти игра – игра в немого и слепого мальчика. А еще – полная свобода.

Я надеялся, что меня найдут и вытащат оттуда. Но не сразу. Не сию минуту.

В убежище у меня имелась компания – странный небольшой твердый предмет, этакая металлическая округлая улитка, гладкая и приятная на ощупь. Размеры ее точно соответствовали обхватившей ладони, и прикосновение к ней вселяло в меня покой. Пальцы беспрерывно ощупывали, гладили улитку, слегка сжимали и тут же отпускали. А иногда и оттягивали – но только чуть-чуть! – головку тонкого и гибкого обитателя раковины, на секунду высовывающего голову и тут же ныряющего обратно.

Это был пружинный сантиметр: тонкая и гибкая полоска, в свернутом состоянии покоящаяся внутри металлического футляра. Я забавлялся со своей улиткой, в темноте вытягивал стальную полоску, потом внезапно отпускал, и стальная змейка, рванувшись, молниеносно возвращалась в свое убежище, раковина втягивала ее всю в свое чрево, отзываясь легким подрагиванием. Щелчок, которым все это завершалось, был очень приятен моей ладони, обхватившей раковину.

Снова и снова я извлекаю, натягиваю, отпускаю… На этот раз я посылаю этого металлического змея во всю его длину, как можно дальше, в пучину темного пространства. С его помощью я ощупываю пределы мрака, вслушиваюсь в шуршание нежных сочленений по мере того, как он все удлиняется и головка его удаляется от раковины. В конце концов я позволяю ему вернуться домой, но медленно-медленно, чуть-чуть ослабляя натяжение и тут же останавливая, и так раз за разом, пытаясь угадать – ибо ничегошеньки, ну буквально ничегошеньки не вижу! – какое количество этих мягких биений “пак-пак” я еще услышу, пока не раздастся вдруг “тлук!”. Этот звук решительно возвещал окончательное возвращение змея, от головы до кончика хвоста, в потаенное его укрытие.

Откуда вдруг оказалась в моей руке эта чудная улитка? Я уже и не помню, добыл ли ее по пути, отправившись в свой рыцарский поход, или она попала ко мне на одном из крутых поворотов лабиринта? Или, возможно, я нашел ее, ощупывая свою конуру, когда вход в нее был привален могильным камнем?

* * *

Есть все основания предполагать, что тетя Грета обдумала со всех точек зрения, взвесила и решила: ей лучше ничего не рассказывать моим родителям. Она наверняка не видела смысла расстраивать их после того, как происшествие благополучно завершилось и было омыто слезами радости. А может, она опасалась, как бы не пристала к ней репутация недостаточно ответственной няни, из-за чего она могла потерять источник своего скромного, но стабильного и столь необходимого заработка.

Между мной и тетей Гретой никогда, даже полунамеком, не упоминалась история моей смерти и воскрешения в магазине одежды. Ни слова. Ни даже заговорщицкого подмигивания. Быть может, она и в самом деле надеялась, что со временем воспоминания того утра подернутся туманом и мы оба привыкнем к мысли, что вся эта история лишь привиделась нам в страшном сне. Можно предположить, что она несколько стыдилась своих экстравагантных набегов на магазины женской одежды, поскольку после того зимнего утра она больше не делала меня соучастником своих прегрешений. Возможно, что с моей помощью ей даже удалось избавиться от своего пристрастия?

Спустя несколько недель или месяцев я был отлучен от тети Греты и отдан в детский сад госпожи Пнины Шапиро на улице Цфания. Лишь голос рояля тети Греты, глухой, упрямый и одинокий, еще несколько лет продолжал под вечер доноситься издалека на фоне других уличных голосов.

Это не было сном. Сны с течением времени тускнеют и уступают место другим снам, но та ведьма-карлица, девочка-старушка с лицом мертвой лисицы, все еще улыбается мне, обнажая острые резцы, сияя золотым зубом.

Да и не только ведьма. Улитка тоже осталась со мной. Я спрятал ее от папы и мамы и порой, оставшись один и набравшись смелости, доставал и играл с нею под одеялом. Щупальце распрямлялось в моих руках, а затем с молниеносной быстротой исчезало в своей норе.