Повесть о любви и тьме

Смуглый человек, не молодой, но и не старый, с мешками под добрыми глазами. Шею его обнимал бело-зеленый портновский сантиметр, свисавший двумя концами на грудь. Движения у него чуточку усталые. На смуглом, широком, малость заспанном лице мелькнула смущенная улыбка и тут же исчезла под мягкими, с проседью усами. Человек склонился надо мной, сказал что-то по-арабски. Слов я не понял, но про себя перевел: “Не бойся, мальчик. Больше ничего не бойся”.

Я помню, что у моего спасителя были большие очки в коричневой оправе – очки, совсем не подходившие продавцу из магазина женской одежды. Они скорее подошли бы пожилому и грузному столяру, который, шаркая, с погасшим окурком в уголке рта, расхаживает по своей мастерской, и потертый складной метр выглядывает из нагрудного кармашка его рубашки.

Человек разглядывал меня не через линзы очков, которые сползли на кончик носа, а поверх них. И, внимательно меня рассмотрев и спрятав улыбку в густых усах, он несколько раз кивнул, обхватил своей теплой рукой мою ледяную, словно отогревая в ладони замерзшего птенца, и извлек меня из темного ящика. Неожиданно он поднял меня и крепко притиснул к себе, и вот тут-то я заплакал.

Тогда человек прижал мою щеку к своей широкой мягкой щеке и сказал – голос у него был низкий и словно припорошенный пылью, как проселочная дорога в лесу, прорезающая вечерние сумерки, – тогда он сказал мне на смеси иврита с арабским:

– Все хорошо? Все хорошо. Порядок.

И понес меня в контору, находившуюся в недрах магазина. Там пахло кофе и сигаретами, а еще шерстяными тканями и лосьоном после бритья, которым пользовался мой спаситель. Этот запах был не такой, как у моего папы, а острее и резче, – мне всегда хотелось, чтобы именно так пахло от моего папы. Человек сказал по-арабски что-то всем присутствующим – сидевшим и стоявшим между нами и тетей Гретой, молчаливо застывшей в дальнем углу. Одна фраза была явно предназначена непосредственно тете Грете, и та сильно покраснела, после чего спаситель мой бережным движением доктора, пытающегося точно определить, где болит, передал меня рыдающей тете Грете.

Хотя мне не очень-то хотелось оказаться в ее объятиях. Нет, мне хотелось задержаться у моего спасителя.

Потом там еще какое-то время разговаривали, но уже другие, не мой человек. Мой человек больше не разговаривал, он только погладил меня по щеке, дважды хлопнул меня по плечу и ушел…

Кто знает, как его зовут? И жив ли он сегодня? Живет ли он у себя дома? Или в нищете одного из лагерей для беженцев?

* * *

Потом мы вернулись автобусом 3А. Тетя Грета умылась сама, умыла меня, стирая все следы слез. После чего покормила меня – хлеб с медом, вареный рис, стакан теплого молока, а на десерт два кубика марципана. Затем она раздела меня, уложила в свою постель, осыпала всякими нежностями и причмокиваниями, завершившимися липкими поцелуями, укрыла меня одеялом и сказала:

– Поспи, поспи немного, дорогой мой мальчик.

Возможно, она так заметала следы. Надеялась, что я засну, а потом, проснувшись, решу, что все, что случилось со мной, – случилось во сне, и не стану рассказывать родителям. А если и расскажу, то она ведь может рассмеяться и сказать, что я всегда сплю в полдень, что сны мои – это целые романы, и кто-нибудь должен записать их и издать с красивыми рисунками – на радость всем детям.

Но я не уснул. Просто лежал себе тихонько и под одеялом играл с новым другом – металлической улиткой.

Родителям я никогда не рассказывал ни про ведьму, ни про дно чернильного моря, ни про человека, спасшего меня, – я не хотел, чтобы отобрали у меня мою улитку. Я не знал, как объяснить им, где я нашел ее. Что я скажу им – мол, взял на память в одном из виденных мною снов? А если рассказать им правду, они ведь жутко рассердятся и на тетю Грету, и на меня. Как это все случилось?! Ваше величество, вы вор?! Не рехнулись ли вы, ваша честь?

И тут же отведут меня в магазин, заставят вернуть улитку и попросить прощения.

А затем последует и наказание.

* * *

После обеда за мной пришел папа. В своей обычной манере он сказал:

– Ваше высочество кажется мне сегодня бледнее обычного. Тяжелый день выдался у вашей чести? Корабли его потонули в море, не приведи господь? Или, быть может, дворцы ваши попали в руки врагов и притеснителей?

Я не ответил, хотя у меня определенно появилось оружие против него. Я мог сообщить ему, что с нынешнего утра у меня есть еще один папа. Араб.

Обувая меня, папа заигрывал с тетей Гретой в своем обычном стиле – шутки, прибаутки, каламбуры. И безостановочная болтовня, чтобы перекрыть все входы-выходы даже намеку на молчание. Всю свою жизнь папа боялся молчания. Всегда считал себя обязанным затеять беседу, подхватить ее, всегда чувствовал себя виноватым, если беседа увядала хоть на миг. И в тот день он начал с того, что обратился к тете Грете со стихами:

Вот вам честный ответ:
В том греха вовсе нет.
Флиртовать с милой Грет —
Мой обет.

Возможно, он даже осмелел и сказал: