Повесть о любви и тьме

Грета Гат, Грета Гат,
В моем сердце
Ваш взгляд.

Тетя Грета немедля залилась румянцем, потом багрянцем, сделавшись едва ли не баклажанного цвета. И все же сумела пробормотать:

– Ну правда, ну в самом деле, герр доктор Клаузнер…

Однако бедра ее слегка подрагивали, словно им не терпелось порадовать моего отца пируэтом.

Тем вечером папа увлек меня в детальное путешествие по цивилизации инков: с восторгом заглатывали мы с ним эпохи и пространства, пересекали реки и степи на просторах большого немецкого атласа. В энциклопедии и в польской книжке с картинками мы разглядывали таинственные города, руины храмов и святилищ. Мама весь вечер просидела в кресле, читала, поджав под себя ноги. В керосиновом обогревателе тихо гудело пламя густого синего цвета.

И время от времени тишину в комнате подчеркивало мягкое бульканье – это пузырьки воздуха проходили по артериям обогревателя.

32

Садик был не садиком, а лишь прямоугольным клочком заброшенной земли, утрамбованной так, что она казалась залитой бетоном, даже колючки не росли на этой земле. Тень бетонной стены падала на участок в течение всего дня, делая его похожим на тюремный дворик. А еще тень отбрасывали высокие кипарисы, которые росли по другую сторону забора, во дворе семейства Лемберг. В углу из последних сил держалось перечное деревце, мне нравилось растирать между пальцами его листья, вдыхать их будоражащий аромат. Напротив перечного дерева, у забора, с трудом выживало чахлое гранатовое дерево – горестное напоминание о тех днях, когда Керем Авраам был фруктовым садом, а не жилым кварталом. Гранат упорствовал, вопреки всему вновь и вновь зацветая каждый год. Дети не дожидались, пока гранаты созреют, и безжалостно обрывали неспелые плоды, похожие на маленькие вазочки. Мы, бывало, втыкали в них палочки, изображая курительные трубки из тех, что курят англичане, а также кое-кто из состоятельных обитателей нашего квартала, желающих походить на британцев. Каждый год открывали мы в углу двора лавку трубок. Благодаря цвету недозрелых плодов казалось, что на кончике каждой из трубок мерцает красноватая искорка.

* * *

Наши гости, поборники садово-огородных трудов, Мала и Сташек Рудницкие с улицы Чанселор, принесли мне как-то три бумажных пакетика с семенами редиски, помидоров и огурцов. Папа предложил, чтобы мы попробовали завести овощные грядки.

– Мы будем фермерами! – загорелся он. – Мы создадим маленький кибуц на участке, что за гранатовым деревом. Собственными руками будем добывать хлеб из земли!

Ни у одной из семей по улице Амос не было ни лопаты, ни заступа, ни кирки, ни мотыги. А также ни тяпки, ни грабель. Все эти инструменты были связаны с “новыми евреями”, теми загорелыми людьми, что жили за темными горами – в поселениях и кибуцах Галилеи, Шарона, северных долин.

Итак, едва ли не с голыми руками отправились мы с папой покорять пустыню и превращать ее в овощное изобилие.

Рано-рано утром, пока мама еще спала, как и весь наш квартал, прокрались мы с папой во двор, одетые в белые майки и короткие брюки цвета хаки, на головах панамы, в просторечии прозванные “колпаком недоумка”. Худые, узкогрудые, горожане до кончиков тонких пальцев, белокожие, как два листка бумаги, но хорошо защищенные толстым слоем крема, которым мы намазали друг другу плечи (крем назывался “Вельвета” и призван был противостоять козням весеннего солнца).

Папа вышагивал впереди, вооруженный молотком, отверткой, вилкой, взятой на кухне, мотком веревки, пустым джутовым мешком, а также ножом для разрезания бумаги, который он прихватил со своего письменного стола. Я шагал за ним следом, воодушевленный, возбужденный, радостно ощущая себя земледельцем. Я нес бутылку воды, два стакана и небольшую коробочку, в которой были пластырь, пузырек с йодом, ватка для нанесения йода на ранку, а также лоскут марли и перевязочный материал – первая помощь при любой неприятности, дай бог, чтобы она не случилась.

Первым делом папа занес нож для разрезания бумаги – таким торжественным движением, будто он решал судьбы людские, определяя международные границы. Затем начертил четыре линии. Так он раз и навсегда определил границы нашего участка – два метра на два метра, это было чуть-чуть больше, чем карта мира, висевшая у нас в коридоре во всю стену, между двумя дверями, ведущими в комнаты. Затем папа велел мне опуститься на колени и крепко, обеими руками, держать палочку с заостренным концом: он намеревался вбить четыре колышка по четырем углам нашего участка и окружить его по периметру натянутыми веревками. Да вот только почва нашего двора, плотно утрамбованная, словно залитая бетоном, была совершенно равнодушна к мощным папиным ударам и не торопилась впускать в себя колышки. Папа отложил молоток, снял очки и предельно осторожно примостил их на подоконнике (окно кухни выходило на нашу делянку). Нервничая, обливаясь потом, да к тому же без очков он чуть было не размозжил молотком мои пальцы, державшие готовый вот-вот сплющиться колышек.