Повесть о любви и тьме

В ванной, раздевшись до трусов, я босиком взобрался на унитаз и выглянул через окошко во двор – а вдруг уже что-то видно? Первый проклюнувшийся росток? Зеленый побег? Пусть малюсенький, с булавочную головку?

И через окошко в ванной я увидел папу, задержавшегося на пару минут у наших новых грядок. Он выглядел счастливым, словно художник, который фотографируется возле своего произведения: кроткий, скромный, усталый, прихрамывающий от нанесенной себе самому травмы, – и вместе с тем гордый, как покоритель новых земель.

Отец мой любил поговорить. Изобилие цитат и поговорок переполняло его, он всегда рад был процитировать отрывок, вставить крылатое словцо. С жаром обрушивал он на вас всю мощь своих обширных знаний, щедро осыпал вас богатствами своей эрудиции, открывал перед вами несметные хранилища своей памяти. Ключом бил этот неудержимый поток – отсылки, аллюзии, остроты, каламбуры, парадоксы, факты, силлогизмы, толкования… И все это – в отчаянной попытке позабавить, развлечь, создать атмосферу веселья, ради этого он даже был готов прикинуться глуповатым, поступиться чувством собственного достоинства… И все лишь для того, чтобы избежать молчания. Даже на краткий миг.

Хрупкий, напряженный, в мокрой от пота майке и широченных шортах цвета хаки, доходящих почти до костистых коленей. Его тощие бледные руки и ноги заросли густыми черными волосами. Он походил на перепуганного ешиботника, которого вдруг выдернули из полумрака синагоги, обрядили в маскарадный костюм цвета хаки (такой обычно носили поселенцы-первопроходцы) и беспощадно выставили на ослепительный полуденный свет. Боязливая неуверенная улыбка не оставляла тебя в покое, словно он дергал тебя за рукав, умоляя снизойти до него и проявить хоть толику симпатии. Через очки в круглой оправе карие глаза взирали с растерянностью и даже испугом, будто он спохватился, что забыл нечто самое-самое важное, нечто столь серьезное, что забывать никак непростительно.

Но что же он забыл? Это папа и пытается вспомнить. Прости, ты случайно не знаешь, что я забыл? Что-то срочное? Пожалуйста, будь так любезен, напомни мне… Будь так добр…

* * *

В следующие дни я, полный воодушевления и лихорадочного нетерпения, каждые два-три часа бегал к нашим грядкам, чтобы, как сказано в Песне Песней, взглянуть, “расцвела ли лоза виноградная, пустили ли ростки гранаты”. Низко склонившись, проверял я, не появились ли признаки того, что вот-вот проклюнутся ростки, или, по крайней мере, нет ли каких-нибудь, пусть едва заметных, изменений на поверхности взрыхленной почвы. Вновь и вновь поливал я грядки, пока не обратились они в топкую грязь. Каждое утро вскакивал я с постели и босиком, в пижаме, несся, чтобы проверить, не произошло ли ночью столь вожделенное чудо. И действительно, одним прекрасным утром я обнаружил, что редиска, опередив всех, выбросила эскадрилью перископов.

От избытка чувств я поспешил напоить ее водою, и делал это вновь и вновь.

А еще я воткнул рядом пугало – в старом мамином комбинезоне. Головой пугалу служила пустая консервная банка, на которой я нарисовал рот, усы и косую, как у Гитлера, челку. Один глаз получился кривоватым, потому казалось, что пугало то ли подмигивает, то ли кривится от омерзения.

Спустя еще несколько дней взошли и огурцы… Но то, что увидели в этом мире редиска и огурцы, похоже, оскорбило их, а то и повергло в ужас до такой степени, что они раскаялись в своем решении вылезти из земли, побледнели, за одну ночь стебли их согнулись, словно склонились бедняжки в низком поклоне, крошечные листики уткнулись в землю, сморщились, скукожились, посерели и вскоре обратились в сухие плети. Что же до помидоров, то они и вовсе решили не вылезать из земли. Наверняка, изучив условия нашего двора, помидоры хорошенько все обдумали и сочли за благо не иметь с нами дела. Быть может, в нашем дворе изначально ничего не могло вырасти, поскольку он лежал в низине и был окружен со всех сторон стенами, да к тому же высокие кипарисы отбрасывали густую тень, и ни единый солнечный луч не мог пробиться в наш двор. И еще, возможно, мы и в самом деле перебрали с поливом. Или с удобрениями. А может, мой Гитлер-пугало, совершенно не впечатливший птиц, до смерти впечатлил робкие побеги. Так испустила дух попытка основать что-то вроде кибуца во дворе Иерусалима и со временем кормиться плодами трудов своих.

– Отсюда, – сказал папа скорбно, – отсюда следует жесткий, но неизбежный вывод: мы, бесспорно, допустили ошибку. А посему ныне, без сомнения, возлагается на нас долг: решительно и бескомпромиссно, не жалея сил, выяснить, где и в чем мы ошиблись – то ли переусердствовали с удобрениями, то ли перестарались с поливом? Или, наоборот, упустили нечто важное? Ведь, в конце концов, мы же не крестьяне и не дети крестьян, мы дилетанты, которые пытаются ухаживать за землей, и ухажеры мы не слишком опытные, не постигшие пока Аристотелевой “меры вещей”.