Повесть о любви и тьме

Лето. Вечереет. Я заканчиваю первый класс, а может, только что пошел во второй. Или дело было в каникулы. Я один во дворе. Все ушли – Дануш, и Элик, и Ури, и Лолик, и Эйтан, и Ами. Отправились искать “это” в роще Тель Арза. Меня в банду “Черная рука” не приняли, потому что я не стал надувать “это”. Дануш нашел одно такое, слипшееся от какого-то клея и воняющее, и вымыл под краном. Тот, у кого не хватает мужества надуть “это”, недостоин быть членом банды “Черная рука”, а тот, кто не может надеть “это” на это и пописать внутрь, как это делают английские солдаты, вообще может не мечтать быть принятым в банду. Дануш объяснил мне все. Английские солдаты ночами знакомятся с девушками в роще Тель Арза, и там, в темноте, они сначала долго целуются, потом трогают друг друга в разных местах, даже под одеждой. Затем солдат снимает с себя и с нее трусы, надевает “это”, ложится на нее, и вот так делает, а потом писает. А придумано это все, чтобы солдат не сделал девушку мокрой. Такое происходит каждую ночь, и не только в роще Тель Арза. Абсолютно все так делают. Даже муж учительницы Зисман делает это с учительницей Зисман. Даже родители. И твои тоже. Делают-делают. Все-все делают. Потому что это приятно, к тому же укрепляет мускулы и очищает кровь.

* * *

Вот так все и ушли, оставив меня одного. И родителей нет дома. Я лежу на спине, раскинувшись на бетонной площадке в конце двора, за бельевыми веревками, и наблюдаю, как угасает день. Бетон твердый и прохладный, я ощущаю это через майку. Я размышляю о том, что все твердое и прохладное остается твердым и прохладным веки вечные и только все мягкое и теплое бывает мягким и теплым до поры до времени. Ведь всякая вещь должна в конце концов сделаться холодной и твердой, и тогда она уже больше не двигается, не думает, не чувствует. В ней нет тепла. На веки вечные.

Я лежу на спине, пальцы нащупывают маленький камешек и кладут его в рот. И я чувствую вкус пыли, извести и еще чего-то – вроде бы солоноватого, но не совсем. Язык ощупывает всевозможные маленькие выступы и впадины этого камешка – это целый мир, подобный нашему, со своими горами и низинами. А вдруг выяснится, что наш земной шар или даже вся наша Вселенная – всего лишь крупинка гравия на бетонном дворе гигантов? Что произойдет, если через мгновение гигантский ребенок (размеры его невозможно даже представить, настолько он огромен), оставленный приятелями, которые ушли гулять без него, так вот, если этот невероятных размеров ребенок просто возьмет пальцами своими нашу Вселенную, положит ее в рот и начнет ощупывать языком? И он тоже подумает, что, быть может, камешек у него во рту – это целая Вселенная, с Млечным Путем, с солнцами и кометами, с детьми и кошками, с бельем, сохнущим на веревках? И кто знает, может, и Вселенная этого гигантского ребенка, того самого, для которого все мы – только крохотный камешек у него во рту, может, и он сам, и его Вселенная – тоже не более чем крупинка гравия на мощеном дворе другого, еще более гигантского ребенка… И так без конца – одно в другом, будто русская матрешка. Вселенная в крупинке, крупинка во Вселенной – и не только по нарастающей, но и по убывающей. Всякая Вселенная – это крупинка, и всякая крупинка – это Вселенная? От этого кружится голова, а язык тем временем перекатывает камешек, точно конфету, и теперь у языка тоже привкус мела. Дануш, Элик, Ури, Лолик и Ами, вся “Черная рука” через шестьдесят лет будут мертвы, а спустя какое-то время умрут и те, кто их помнит, а потом и те, кто помнит тех, кто их помнит. Кости их превратятся в камешки вроде того, что у меня сейчас во рту. Быть может, и камешек, который сейчас у меня во рту, – это дети, что умерли триллионы лет назад? Дети, что отправились в рощу искать “это”, и был среди них тот, над кем все смеялись, потому что он побоялся надуть и надеть? И его оставили одного во дворе, и он тоже лежал на спине, сунул в рот камешек, который когда-то был ребенком, который прежде был камешком… Кружится голова. А тем временем камешек чуть-чуть оживает, он уже не такой твердый и холодный, он уже влажный и теплый, и от этого во рту делается щекотно.

* * *

За кипарисами, по ту сторону забора, в доме Лембергов вдруг зажегся свет. Отсюда не видно, кто там в комнате включил свет – сама ли госпожа Лемберг, или Шула, или Эва, – видно лишь, как желтое электричество вытекает из окна. Кажется, будто стекает клей, густой и вязкий, он растекается медленно, лениво. Вязкий, желтоватый, мутный, точно машинное масло, наползает он на сумерки. И вот его подхватывает ветерок, и желтый свет из комнаты смешивается с голубым светом вечера, и два света – желтый и синий – лижут друг друга, проникают друг в друга…