Повесть о любви и тьме

– Что я вам скажу? Более сладких деликатесов я в своей жизни не пробовала. По всей видимости, Господь очень уж любит Волынь, и потому Он все окунает в мед: даже сахар у вас намного слаще нашего, и соль у вас сладкая, и перец, и даже у горчицы на Волыни вкус мармелада, и даже хрейн (так, на идишистский лад, называла бабушка хрен), и уксус, и чеснок, всякая горькая приправа – все у вас до того сладкое, что, похоже, этим можно подсластить самого ангела смерти.

Сказала она это и умолкла, словно внезапно испугалась гнева ангела, чье имя помянула всуе, поддавшись опасному легкомыслию.

Другая бабушка, мама моей мамы, ответила с довольной улыбкой – не задиристой, не провоцирующей ссору, не злорадной, а доброй и безгрешной, ну чисто улыбка ангела. На замечание, что все ее блюда чересчур сладки, что ими можно подсластить и уксус, и хрен, и даже ангела смерти, ответила бабушка Ита бабушке Шломит четырьмя словами, мелодично, точно ангел пропел:

– Только не вас, сватья!

* * *

Из рощи Тель Арза “Черная рука” до сих пор не вернулась, и я по-прежнему лежу, прижимаясь спиной к бетонному настилу, который уже чуть менее холодный и твердый. Вечерний свет сереет над верхушками кипарисов. Будто кто-то постепенно сдается и отступает там, в вышине, над кронами деревьев, над крышами, над всем, что кишит здесь – на улицах, во дворах, на кухнях, в запахах пыли, капусты, мусора… В вышине, что над рыдающей мелодией молитв, заблудившиеся отрывки которых долетают со стороны синагоги в конце улицы.

Нечто прозрачное, равнодушное разливается поверх баков с водой, стоящих на иерусалимских крышах, поверх развешанного белья, поверх всякого лома, хлама, рухляди, поверх бродячих уличных котов, поверх грусти и тоски, поверх всех жестяных навесов, укрывающих дворы, поверх козней, яичниц, лжи, лоханок и корыт, поверх листовок подпольщиков, поверх борщей, поверх вырубленных садов, одиноких уцелевших деревьев… И все шире и шире расстилается это нечто, накрывая мир вечерним покоем, погружая его в прозрачную чашу там, в самой вышине небес, – над мусорными ящиками, над робкими звуками рояля, от которых щемит сердце. Вновь и вновь пытается некрасивая девочка Менухеле Штих взлететь по звуковой лестнице простенькой гаммы, но вновь и вновь спотыкается, и всегда на одном и том же месте. Ее имя, Менухеле, означает “умиротворение”, но мы зовем ее Намухеле – коротышка. Она спотыкается, спотыкается, но опять карабкается. И какая-то пташка отвечает ей раз за разом пятью первыми нотами “К Элизе” Бетховена.

На исходе летнего жаркого дня небеса пусты и просторны – во всю ширь горизонта. Лишь три перистых облачка и два птичьих силуэта нарушают пустоту. За стенами лагеря Шнеллер скрылось солнце, но небосвод еще не отпустил его: оторвал шлейф от разноцветной мантии и теперь примеряет свой трофей, используя три перистых облачка в качестве манекенов, – то окутает их в краски, то разденет. Прикидывает, идет ли ему ожерелье из зеленоватого сияния. К лицу ли разноцветная, как у Иосифа Прекрасного, рубашка – оранжевые полосы, сиреневая кайма, золотистые нити, трепещущие так, словно стайка проворных рыбок пролагает себе путь под серебристой водой. А еще искорки – розовые, фиолетовые, лимонные, зеленые. И вот опять сбрасывается и опять накидывается ослепительный, с красным подбоем, плащ, струясь потоками алого сияния. А через миг-другой все окутывает иная мантия – цвета сырого мяса, цвета свежей раны, цвета крови, которая стекает по складкам черного бархата…

Только теперь не все выше и выше, а, наоборот, все глубже, глубже и глубже, словно в бездонной небесной бездне расползается непроглядная тьма, и вот уже высь и мальчик, лежащий на бетоне, будто меняются местами, и отныне все наоборот: небосвод – пропасть, а мальчик не лежит под ним, а стремительно летит с высоты в бархатную пропасть.