Повесть о любви и тьме

И мне передавалось их восхищение моей персоной. Раз взрослые люди, знающие все на свете, непогрешимые и во всем правые, постоянно говорят, что я такой умный и удивительный, значит, я такой и есть. Они повторяют, что я не по годам смышленый, – ну разумеется, так и есть. Что я чувствительный, что у меня имеется творческая жилка, – конечно, никакого сомнения. Я оригинальный, развитый, рассудительный, да еще такой милый… И все это до бесконечности.

Поскольку я с трепетным уважением относился к миру взрослых, поскольку у меня не было ни братьев, ни сестер, ни приятелей, которые могли бы как-то уравновесить окружающий меня культ моей личности, я вынужден был присоединиться – со всей скромностью, но и со всей серьезностью – к мнению взрослых обо мне.

И так, сам того не сознавая, в возрасте пяти лет я превратился в маленького гордеца, а родители вместе с остальным миром взрослых предоставили этому заносчивому гордецу щедрый кредит, подпитывая его зазнайство.

* * *

В зимние вечера мы втроем иногда беседовали после ужина. Разговаривали мы тихо, потому что кухня наша была тесной, с низким потолком, словно карцер. И старались не перебивать друг друга: папа считал это правилом для любой беседы. Рассуждали мы, к примеру, о том, каким образом слепой человек или инопланетянин могут воспринять наш мир. А быть может, по сути, все мы похожи на слепого инопланетянина? Говорили мы о детях Китая и Индии, о детях бедуинов и феллахов, о детях гетто, о детях нелегальных эмигрантов. И о маленьких кибуцниках, которые не принадлежат своим родителям: достигнув моего возраста, они начинают жить самостоятельно в коллективе, принимают на себя всю ответственность, убирают комнаты, голосованием решают, в котором часу им следует гасить свет и укладываться спать.

Бледно-желтый электрический свет заливал нашу тесную кухоньку. За окном, на улице, пустевшей всегда к восьми вечера, свистел изголодавшийся ветер. Ветер издевался над крышками мусорных баков, сотрясал кипарисы, пугал бродячих собак, черными своими пальцами проверял крепость жестяных ящиков для цветов на балконах. Порою сквозь толщу тьмы докатывалось до нас эхо далекого выстрела или приглушенный звук взрыва.

После ужина мы выстраивались рядком – папа, за ним мама, а за нею я. Папа, склонившись над раковиной, споласкивал, намыливал и снова споласкивал посуду и осторожно ставил ее на сушилку. Мама брала тарелки и стаканы, насухо вытирала их и ставила на место. Процедура по вытиранию ложек и вилок была доверена мне; вытерев, я складывал их в ящик. Примерно с шестилетнего возраста мне разрешили вытирать и столовые ножи, но только не хлебный нож и не ножи для овощей и мяса.

* * *

Но родителям было мало, чтобы я был умный и рассудительный, добрый и чувствительный, чтобы я был художником и мыслителем. На меня еще и возлагалась миссия – видеть сокрытое, быть предсказателем, семейным сновидцем, оракулом, придворным пророком. Ведь известно, что дети близки к природе, к ее магическому животворному лону, что не испорчены они ложью, не отравлены расчетливостью, мыслями о выгоде и пользе.

Итак, мне отводилась роль то ли домашней Пифии, то ли собственного блаженного. Скажем, карабкаюсь на чахоточное гранатовое дерево у нас во дворе или скачу от стены к стене, стараясь не наступать на границы плиток, и тут меня спешно вызывают в дом, чтобы сообщил я гостям о знаке свыше и помог разрешить спор. Споры были самые разные: ехать или не ехать к друзьям в кибуц Кирьят Анавим; покупать или не покупать (с рассрочкой на десять платежей) круглый обеденный стол и четыре стула; следует ли подвергать опасности жизнь евреев, уцелевших в Катастрофе, доставляя их нелегально на утлых суденышках к берегам Эрец-Исраэль; приглашать или не приглашать семейство Рудницких на субботний ужин?

Мне полагалось изречь некое соображение, замысловатое и туманное, явно не соответствующее моему возрасту, – загадочное и выросшее из подслушанных разговоров взрослых. Слова мои должны были звучать таким образом, чтобы понять их можно было и так и этак. Желательно, чтобы мудрость моя была образной и красочной. Что-то в духе: “Всякая поездка подобна открыванию ящика”, “В жизни всегда есть утро и всегда есть вечер, есть лето и есть зима”, “Мелкие уступки – это как мелкие создания, главное, не наступить на них”.

Мои родители были вне себя от счастья, слыша от меня подобную чушь. Глаза у них так и блестели: устами младенцев глаголет истина. Они вертели мои бормотания, туманные, как “семьдесят лиц Торы”, и видели в них пророчества, истинную мудрость, невинную и идущую от самой природы.