Повесть о любви и тьме

– Что ж, ладно. Довольно. Этим на сей раз ограничимся. Его величество уже пообещал, что такое не повторится. Почему бы нам не подвести черту и более к этому не возвращаться? Быть может, стоит даже подчеркнуть эту черту плиткой шоколада, дабы заглушить не слишком приятный вкус. А затем мы с тобой можем разобрать новые марки. Идет?

* * *

Мы любили свои роли в этой комедии. Папа с огромным удовольствием играл всевидящего Бога, не оставляющего без последствий ни одно прегрешение, – Бога сурового и гневливого, но при том справедливого и милосердного. Но порой папу захлестывал настоящий, совсем не театральный гнев (особенно если мой проступок был обращен против него), и в таких случаях он, безо всяких предварительных церемоний, отвешивал мне пару звонких пощечин.

А если я затевал что-нибудь, связанное с электричеством, или взбирался на высокое дерево, папа даже велел мне спустить штаны и приготовить зад (в его устах это звучало исключительно: “Зад, попрошу вас!”) и совершенно немилосердно хлестал меня своим ремнем, шесть-семь обжигающих залпов, от которых у меня останавливалось сердце.

Но в большинстве случаев папин гнев рядился в тогу гротескной любезности, пропитанной ядовитым сарказмом:

– Нынче вечером ваше высочество вновь соизволило облагодетельствовать нас полным коридором нанесенной с улицы грязи? Похоже, это ниже достоинства вашего высочества – снимать обувь у порога, как это всегда делаем в дождливые дни мы, простолюдины. Только на сей раз, боюсь, вашему высочеству придется спуститься со своих высот и нежными своими ручками подтереть следы, оставленные ступнями королевских ног. (Попутно папа успевал объяснить, как образуется на иврите выражение “следы, оставляемые ступнями”.) А затем будьте любезны, ваше высочество, закрыться на целый час в одиночестве в темной ванной и обдумать свои поступки, посоветоваться со своей совестью и хорошенько поразмыслить о своем будущем.

Мама немедленно подавала апелляцию на столь суровое наказание:

– Полчаса достаточно. И никакой темноты. Может, ты еще и дышать ему запретишь?

Папа в таких случаях говорил:

– К великому счастью его величества, у него всегда находится заступник, с энтузиазмом вступающийся за него.

А мама:

– Если бы здесь выносили наказания и за недостаток чувства юмора… – Но эту фразу она никогда не завершала.

Спустя четверть часа следовала финальная сцена: папа являлся в ванную, чтобы извлечь меня оттуда, простирал руки, торопливо и смущенно заключал меня в объятия и бормотал подобие извинения:

– Я, разумеется, отлично знаю, что грязь эту ты нанес не умышленно, а по чистой рассеянности. А ты, со своей стороны, конечно же, хорошо знаешь, что мы наказали тебя только для твоей же пользы: ведь ты вырастешь и тоже станешь чем-то вроде рассеянного профессора.

Я глядел в его карие, наивные, будто стыдящиеся чего-то глаза и обещал, что отныне и всегда буду помнить о том, что обувь следует снимать у двери. В соответствии с моей ролью мне также полагалось произнести – с очень серьезным видом, делавшим меня похожим на старичка, – слова, позаимствованные из папиного лексикона: да, я уверен, что наказание – исключительно для моей же пользы. А затем я обращался к маме, просил ее не жалеть меня, поскольку я принимаю и правила, и ответственность за отступление от них и, без сомнения, в состоянии вынести все причитающиеся мне наказания. Даже два часа в ванной. Это не имеет значения.

* * *

И вправду, время не имело значения, поскольку между одиночеством в запертой ванной и моим привычным одиночеством – в своей ли комнате, во дворе, в детском саду – не было особой разницы.

Горсть зубочисток, два кусочка мыла, три зубные щетки, наполовину выдавленный тюбик зубной пасты, щетка для волос, пять маминых шпилек, футляр от папиной бритвы, скамейка, коробочка с аспирином, рулончик пластыря и рулон туалетной бумаги – всего этого с лихвой хватало мне на целый день войн, путешествий, грандиозных строительных проектов, удивительных приключений. Я был в них и вашим высочеством, и рабом вашего высочества, и охотником, и тем преследуемым этим охотником, и обвиняемым, и предсказателем, и судьей, и мореходом. И инженером, построившим Панамский и Суэцкий каналы, который, победив скальные породы, соединял моря и озера, имевшиеся в тесной ванной. Я пускал в плавание от полюса до полюса торговые суда, подводные лодки, военные корабли, пиратские бриги, минные тральщики, китобойные флотилии, каравеллы с первооткрывателями новых континентов и островов, на которые не ступала нога человека.

Наказание темным карцером меня тоже не пугало: я опускал крышку унитаза, усаживался и все свои войны и путешествия вершил в голове. Без кусочков мыла, без расчесок и шпилек, не двигаясь с места. Зажмурив глаза, я мысленно зажигал столько света, сколько мне хотелось, и вся тьма оставалась снаружи, тогда как внутри моей головы все сияло.

Я даже любил эти наказания изоляцией. “Тот, кто не нуждается в ближнем, – цитировал папа Аристотеля, – он или животное, или Бог”. И я с удовольствием ощущал себя и тем, и другим.