Повесть о любви и тьме

Мама, бывало, прижимала меня к себе, выслушав очередное красочное речение. Мне полагалось повторить мудрость, а еще лучше выдать новую – чтобы гости в изумлении рты пооткрывали. И очень скоро я научился выдавать подобные туманные перлы поточным методом – по заказу восторженной публики. Таким манером я извлекал из каждого своего пророчества не одно удовольствие, а целых три. Удовольствие первое – наблюдать, с каким трепетом собравшиеся внимают мне, как жадны их взгляды, прикованные ко мне. Удовольствие второе – наслаждение от собственной мудрости, от осознания моего статуса высшего авторитета для взрослых (“Разве ты не слышал, что он сказал нам про мелкие уступки? И ты все еще упорствуешь, отказываясь ехать завтра в Кирьят Анавим?”). Было и третье удовольствие, самое тайное и самое острое. Ничто в целом мире не сравнится с чувством человека, приносящего дары. Взрослые лишены того, что есть у меня и что я могу дать им. Они испытывают жажду – и я готов напоить их. Что бы они без меня делали?!

35

По сути, я был весьма удобным ребенком: послушным, трудолюбивым, неосознанно, но безоговорочно поддерживающим социальную иерархию (мама и я подчиняемся папе, папа – пыль у ног дяди Иосефа, сам же дядя Иосеф, несмотря на его критические замечания, подчинялся, как и все, Бен-Гуриону). Кроме того, я без устали стремился к тому, чтобы взрослые – родители, тетушки, соседи, знакомые – меня хвалили.

Одно из самых востребованных в семейном репертуаре представлений, одна из самых популярных комедий была связана с моим проступком, за которым следовали неприятная беседа и наказание. За наказанием всегда наступали раскаяние, возвращение на путь истинный, прощение, послабление с приговором, а то и полная его отмена, и, наконец, сцена примирения – со слезами, объятиями и взаимными проявлениями сочувствия.

В один прекрасный день я, к примеру, насыпаю молотый черный перец в мамину чашку с кофе – исключительно из любви к познанию.

Мама делает глоток кофе. Задыхается. Сплевывает в салфетку. Глаза ее наполняются слезами. Я уже горько сожалею, но молчу: мне хорошо известно, что следующая реплика принадлежит папе.

Папа, исполняя свою роль беспристрастного и неподкупного следователя, осторожно пробует мамин кофе. Возможно, он только слегка смачивает губы. И тут же ставит диагноз:

– Итак, кто-то соизволил слегка приправить твой кофе. Кто-то его слегка поперчил. Боюсь, это дело рук весьма изощренной персоны.

Молчание. Я благовоспитанно ем манную кашу, вытираю салфеткой рот, выдерживаю паузу, вновь отправляю в рот пару ложек каши. Я – сама сдержанность, сижу очень прямо, настоящий образчик того, что описано в книге о дворцовом этикете. Кашу свою я сегодня доем до конца. Как и подобает примерному мальчику. Пока не засверкает тарелка.

А папа продолжает. Он размышляет, прочерчивает перед нами главные направления своего следствия. Обращается он исключительно к маме.

– А ведь могло произойти несчастье! Как известно, есть немало смесей их двух веществ, каждое из которых абсолютно безвредно, но вот их сочетание опасно для жизни. Тот, кто добавил в кофе перец, вполне мог подмешать и еще что-то. Смертельно опасное что-то. И тогда отравление. Больница. Возможно, жизнь на волоске.

Мертвая тишина воцаряется в кухне. Словно несчастье уже произошло. Мама отодвигает от себя отравленный кофе.

– И тогда?! – Папа энергично кивает несколько раз, словно отлично знает, как все было, но сдерживает себя.

Тишина.

– Так вот, я предлагаю, чтобы тот, кто совершил это, – наверняка по ошибке или в качестве неудачной шутки, – чтобы он проявил мужество и немедленно встал. Дабы все узнали, что пусть в доме у нас есть человек опрометчивый, но уж точно не трус! Что нет в нашем доме человека бесчестного, не уважающего самого себя!

Тишина.

Я встаю и говорю тоном взрослого, в точности копируя раскаты папиного голоса:

– Это сделал я. Сожалею. Это, конечно же, была очевидная глупость. И больше такое не повторится.

– Нет?

– Решительно – нет.

– Честное слово уважающего себя человека?

– Честное слово уважающего себя человека.

– Признание, раскаяние, обещание – эта триада влечет облегчение наказания. На сей раз мы ограничимся тем, что ты соизволишь, пожалуй, выпить. Да. Немедленно. Прошу.

– Что? Этот кофе? С перцем?

– Именно.

– Я… должен это выпить?

– Прошу тебя.

Я делаю крошечный глоток, и тут вмешивается мама. Она предлагает этим ограничиться. У ребенка ведь такой чувствительный желудок. И урок он уже наверняка извлек.

Папа словно не слышит этого предложения о компромиссе. Или притворяется, будто не слышит. Он вопрошает:

– И как ваше высочество находит напиток? Нектар и амброзия, не так ли?

Я кривлюсь так, будто носа моего коснулось невыносимое зловоние и меня вот-вот вывернет. Лицо мое выражает страдание, раскаяние и печаль, надрывающую сердце.

И тут папа выносит окончательный приговор: