Повесть о любви и тьме

Мама, как мне представляется, мечтала о жизни сельской учительницы, утонченной и образованной, сочиняющей в свободные часы стихи, а возможно, и рассказы, окрашенные неподдельным чувством. Мне кажется, она надеялась завязать здесь знакомства с людьми искусства, отношения не пафосные, но искренние. И тем самым высвободиться наконец-то из когтей своей властной крикливой матери, сбежать из ее душного пуританского мира, вырваться из топи материальных интересов и душевной низости – из всего того, что, по-видимому, было свойственно миру, из которого она прибыла.

Папа представлял, как становится он в Иерусалиме исследователем, оригинальным мыслителем, пролагающим пути еврейского духовного обновления. Как принимает он эстафету у профессора Иосефа Клаузнера, бесстрашного воина армии света, сражающейся с силами бездуховной тьмы. Как и его знаменитый дядя, мой отец читал на шестнадцати или семнадцати языках. Он учился в университетах Вильны и Иерусалима. Когда ему было пятьдесят, защитил в Лондонском университете докторскую диссертацию, посвященную жизни и творчеству классика идишской литературы И. Л. Переца. Соседи и знакомые многие годы обращались к отцу “господин доктор”, но только подобравшись к пятидесяти, стал он доктором. И не просто доктором – доктором Лондонского университета.

Папа обладал серьезными познаниями в самых разных сферах: древняя и новая история, история литературы, ивритское языкознание, общая филология, библейские первоисточники и труды израильских мудрецов, археология, средневековая литература, некоторые области философии, славистика, история Ренессанса, романские языки и литература… Он был готов стать в Эрец-Исраэль интеллектуальным авторитетом, получить должность профессора…

Однако папа оказался никому не нужен – при всей его учености. Дядя Иосеф не мог допустить даже мысли, что ненавистники обвинят его в семейственности, если он поспособствует продвижению племянника. Хотя, возможно, причина состояла и в том, что были и другие достойные кандидаты, а также в том, что папа попросту не умел работать локтями. А быть может, на дело надо взглянуть иначе: ведь на всю Эрец-Исраэль тогда имелся лишь один – и крошечный – университет с крошечным факультетом ивритской литературы, где училось совсем немного студентов. И не меньше дюжины ученых сражались за полставки ассистента, и у всех превосходные дипломы, все – голодные и отчаявшиеся, все – авторитетные специалисты. К тому же многие обладали дипломами германских университетов, более престижных, чем университет в Вильне.

Так получилось, что наш Треплев большую часть жизни вынужден был зарабатывать, еле-еле сводя концы с концами, трудом библиотекаря в отделе периодики Национальной библиотеки, а ночами трудиться над своими исследованиями. А его Чайка целые дни проводила в полуподвальной квартире, стряпала, стирала, убирала, пекла, ухаживала за болезненным ребенком… В свободные же минуты читала романы или стояла у окна со стаканом чая, остывающего у нее в руке. И только если выпадал случай, давала порой частные уроки.

* * *

Я был единственным ребенком, и оба взвалили всю тяжесть своих разочарований на мои маленькие плечи. Я должен был хорошо питаться, много и крепко спать, тщательно мыться – и никаких компромиссов, потому что только так у меня есть шанс вырасти здоровым всем на радость и воплотить в жизнь хоть малую толику из того, что наобещала моим родителям их юность. От меня ждали, что я научусь читать и писать еще до того, как пойду в школу, – папа и мама соревновались, кто обильней осыплет меня соблазнами и подкупами, чтобы я побыстрее выучил буквы ивритского алфавита, которые и без всяких соблазнов и взяток завораживали меня и проникали в меня сами собой. И когда в пять лет я начал читать, оба заботились о том, чтобы сделать меню моего чтения и вкусным, и питательным, и богатым витаминами культуры.

Часто родители вовлекали меня в свои беседы, наверняка немыслимые в других семьях. Мама позволяла мне читать волшебные истории про гномов, чертей и заколдованные избушки в лесной чаще, но в то же время всерьез разговаривала со мной о чувствах, жизни, рассказывала о гениях искусства, о душевных болезнях. Часто она проводила параллели между человеком и зверем: если ты присмотришься, то увидишь, что в каждом человеке есть черта, роднящая его с каким-нибудь животным, этот – кот, а тот – медведь, а вон тот – лис, а тот и вовсе свинья.

Что до отца, то он посвящал меня в тайны Солнечной системы и кровообращения, говорил со мной об эволюции, о приключениях Дон Кихота, об истории письменности, об основах сионизма.

Родители, дедушка и бабушка, друзья семьи и добрые соседи, всякие тетушки, норовившие заключить меня в свои душные объятия, сопровождаемые смачными поцелуями, – все они с восторгом встречали каждое новое слово, слетавшее с моих губ: как же этот мальчик умен, какой необычный ребенок, какой чувствительный, как он развит не по возрасту, настоящий мыслитель, у него глаз художника…