Повесть о любви и тьме

В 1950 году, вечером того дня, когда познакомились они на ступеньках лестницы здания Терра Санта, вновь встречаются Хана и Михаэль, герои моего первого романа “Мой Михаэль”, в кафе “Атара” на улице Бен-Иехуда в Иерусалиме. Хана подбадривает смущенного Михаэля, просит рассказать о себе, и тот рассказывает словно бы с точки зрения своего вдового отца:

Отец возлагает на него великие надежды. Не может примириться с тем, что сын его – ординарный парень. С благоговением читает он работы Михаэля, написанные им в рамках учебного курса геологии, оценивая их обычно так: “Это – научная работа. Весьма тщательная”. Заветное желание отца – увидеть Михаэля профессором в Иерусалиме, потому что покойный дед, отец отца, был учителем природоведения в еврейской учительской семинарии в Гродно. Уважаемым учителем. И это великолепно, считает отец Михаэля, если от поколения к поколению будет передаваться традиция.

Хана отвечает ему:

Семья – это не эстафета, а профессия – не факел.

Но я не могу сказать это отцу, – говорит Михаэль, – потому что он человек чувствительный и обращается с традиционными представлениями, как когда-то обращались с дорогим хрупким сервизом…

Долгие годы мой отец не расставался с надеждой, что со временем возложена будет на его плечи мантия дяди Иосефа, которую он, возможно, удостоится передать по наследству и мне, если только изберу я путь, проторенный семейной традицией, и тоже стану ученым. А ежели не видать ему мантии из-за необходимости добывать пропитание – ведь он вынужден целыми днями заниматься скучной канцелярской работой, не оставляющей времени на научные исследования, – так, может, эта мантия достанется его единственному сыну?

Что касается мамы, то, мне кажется, она хотела, чтобы я вырос и выразил то, что ей не дано было выразить.

* * *

И годы спустя они вновь и вновь напоминали мне (в присутствии гостей – семейств Зархи, Рудницких, Ханани, Бар-Ицхар, Абрамских), напоминали с огромным удовольствием, с усмешкой, сдобренной хорошо скрытым удовлетворением, что в возрасте пяти лет, примерно через две-три недели после того, как я усвоил буквы, я написал квадратными буквами на папиной карточке: “Амос Клаузнер, писатель”. И прикрепил кнопкой к двери своей комнатушки.

Еще до того, как научился я читать, я уже узнал, как делают книги. Бывало, подкрадывался и стоял на цыпочках, заглядывая через плечо папы, склонившегося над письменным столом: плечи его опущены, усталая голова плавает в круге света, отбрасываемом настольной лампой, и медленно-медленно пролагает он свой путь вверх по крутому ущелью, меж двумя стопками книг, громоздящихся на столе. Он собирает сведения, как собирают колосья в поле: низко-низко наклоняется и срывает, тщательно проверяет, подносит к свету, сортирует и отбирает то, что ему нужно. Он выписывает на маленькие карточки данные из больших открытых книг, грудой лежащих перед ним, выписывает осторожно, помещая каждую из подробностей на место, лишь ей одной присущее, лишь ей одной отведенное. Он словно нанизывает бусы.