Повесть о любви и тьме

Но кто же та, кого я несколько детских лет вновь и вновь спасал из огня и в благодарность получал ее любовь? Возможно, вопрос следовало задать иначе: какое жуткое предвидение являлось надменному сердцу того насмешливого мальчика, обуреваемого фантазиями и химерами, – являлось, чтобы намекнуть ему, подать знак, туманный намек – что случится с его матерью в будущем, в одну из зимних ночей?

Ведь уже в пять лет я воображал себя пожарным – мужественным, бесстрашным, хладнокровным. Я воображал, как – во всем великолепии сияющей серебром каски – бросаюсь в самое сердце бушующего пламени и, рискуя жизнью, выношу ее из огня. А отец мой – слабый, жонглирующий словами – стоит потрясенный, беспомощный, с ужасом вглядываясь в огонь.

Вот так, пока рисуя в воображении своем образец закаленной в огне мужественности, – мужественности, что присуща новому еврею (в точности как рисовал и его отец), – он бросается в огонь и спасает ее жизнь, тем самым вырывая мать из-под власти отца, и берет ее под свое крыло.

Из каких темных нитей мог я соткать себе эту эдипову фантазию, которая не отпускала меня в течение нескольких лет? Возможно ли, что каким-то образом, точно запах дыма, проникла в мои фантазии о пожарном и спасенной им девушке и та женщина – Ирина? Ира Стилецкая? Жена инженера из Ровно, которую муж, бывало, проигрывал в карты? Несчастная Ира Стилецкая, влюбившаяся в Антона, сына кучера, и потерявшая своих детей? Доведенная до того, что однажды взяла она жестяную банку с керосином и сожгла себя в избе Антона? Но разве все это не произошло за пятнадцать лет до моего рождения? И в стране, которую я никогда не видел? И ведь не была же сумасшедшей моя мама, рассказывая подобные ужасы ребенку пяти лет?

* * *

Когда папы не было дома, я сидел за столом в кухне, перебирал, к примеру, фасоль, а мама, стоя ко мне спиной, чистила овощи, выжимала апельсиновый сок, жарила котлеты и рассказывала мне самые разные истории – странные, а иногда и страшные.

Возможно, в точности как я, маленький Пер, сын сироты Йуна, внук Расмуса Гюнта, сидел долгими вечерами со своей матерью Осе, бедной вдовой. Вдвоем коротали они снежные ночи в горной хижине, и он слушал пробирающиеся в душу истории Осе, таинственные, чуть ли не безумные – про дворец Сориа-Мориа по ту сторону фьорда, про похищенную невесту, про троллей в Королевстве Горы, про дочерей черта, про плавильщика пуговиц, привидения и страшного Бойга.

Кухня у нас была узкой и низкой, вылитый карцер, пол просел, стены закоптились – все от керогаза и примуса, рядом с которыми лежали две коробки спичек: в одной сами спички, а вторая для горелых, которыми, в целях экономии, переносили огонь с конфорки керогаза на конфорку примуса.

Странными были рассказы мамы, страшными и завораживающими. Пещеры, башни, заброшенные деревни, обрывающиеся – прямо над пропастью – мосты. Мамины истории не походили на те, что рассказывали в других домах. Не походили они и на те, что рассказывали мне прочие взрослые. Отличались они и от моих собственных историй. Мамины истории двигались по кругу, словно заплутавшие в тумане: они не имели начала, не завершались счастливым концом, нет, они, мерцая в сумерках, казалось, вращались вокруг самих себя, на миг вырывались из тумана, изумляли так, что мурашки по коже, и снова растворялись в сумраке – до того, как ты успевал разглядеть, что же промелькнуло перед тобой. Таким был рассказ мамы о древнем старике Аллилуеве, такой была история о Танечке и трех ее мужьях, каждый из которых погиб от руки брата, такими были истории о медведе, усыновившем мертвого мальчика, о черте, обитающем в пещере и влюбившемся в жену лесника, о духе Никиты-кучера, вернувшемся из мира мертвых, чтобы соблазнить дочь его убийцы.

В ее рассказах всегда были черничные поляны, россыпи земляники, смородины, крыжовника, изобилие грибов. Не считаясь с моим возрастом, мама вела меня в места, где, пожалуй, не ступала нога ребенка. И по дороге раскрывала передо мной веер языковых богатств – веер столь живописный и прекрасный, что, казалось, сила ее слов возносит меня все выше и выше. Луга в ее рассказах заливало солнечное сияние, они серебрились росой, леса пугали первобытными чащобами, деревья были огромны, трава изумрудна, горы величавы и неприступны, дворцы и крепости невозможно было обойти вокруг, башни терялись в небесах, просторы были бесконечны, долины прекрасны, и по ним звенели ручьи, били родники и ключи, пенились стремительные потоки…

* * *

Мама жила замкнуто, редко покидая стены дома. Кроме ее подруг Лиленьки, Эстерки и Фани Вайсман, которые тоже прибыли в Иерусалим из ровненской гимназии “Тарбут”, у нее никого не было. В Иерусалиме мама не находила ничего привлекательного и интересного. Святые места, исторические и археологические памятники она не любила. Синагоги, иешивы, церкви, монастыри, мечети – все они казались ей похожими друг на друга, нагоняли на нее уныние, в них пахло кисловатым душком редко моющихся адептов религии. Даже в густом облаке фимиама ее обоняние улавливало испарения немытого тела.