Повесть о любви и тьме

По сути, и я работаю примерно так же, как он. Работаю, как часовщик или ювелир прежних времен: один глаз прижмурен, на втором глазу увеличительное стекло, каким пользуются часовщики, тонкий пинцет в моих пальцах, передо мною на столе не карточки, а груда маленьких клочков бумаги, на которых записал я всякие слова, прилагательные, глаголы, обрывки фраз, осколки выражений, черепки описаний. Время от времени, словно прихватив тонкими щупальцами пинцета и с осторожностью подняв одну из этих частичек, крохотных молекул текста, я приближаю ее к свету и пристально вглядываюсь, поворачиваю ее туда и сюда. Склонившись, я подпиливаю словесный фрагмент или слегка полирую его и вновь подношу к свету и тщательно проверяю. Подпиливаю еще чуть-чуть, на волосок, и вновь склоняюсь, чтобы поместить со всей осторожностью в только ему предназначенную клеточку в ткани повествования. И удивляюсь. Разглядываю и сверху, и со стороны. И чуть склонив голову, сбоку, с одного и с другого. И все еще не вполне удовлетворен, и вновь извлекаю фрагмент, пробую примостить на его место другое слово либо приладить его в иную нишу той же фразы, и снова выдергиваю, и подтесываю еще капельку, и вновь пробую вправить слово – возможно, под несколько иным углом. Быть может, на склоне фразы? Или в начале следующей? Или следует здесь расщепить предложение?

Встаю. Хожу по комнате. Возвращаюсь к столу. Вглядываюсь в написанное еще несколько мгновений, перечеркиваю всю фразу, а то и вырываю лист, комкаю и рву его на мелкие кусочки. Отчаиваюсь. Проклинаю себя во весь голос и проклинаю всякое писательство и всякий язык. И тем не менее возвращаюсь и начинаю сызнова свою ювелирную работу.

Написать роман, заметил я однажды, это примерно то же, что сложить из деталек “лего” гряду Эдомских гор. Либо воссоздать весь Париж – со всеми его домами, площадями, бульварами, башнями, пригородами, до самой последней уличной скамейки, – склеив его из спичек.

Чтобы написать роман в восемьдесят тысяч слов, ты должен принять примерно четверть миллиона решений. Решений, не только связанных с сюжетными линиями: кто будет жить, кто умрет, кто полюбит, кто изменит, кто разбогатеет, кто сойдет с ума, какие имена будут у персонажей, как эти люди выглядят, каковы их привычки и занятия. И как разбить книгу на главы, и как она будет называться… (Это самое простое, лежащее на поверхности.) А затем решить – когда рассказать, а когда промолчать, что вначале, что потом, что открыть со всеми подробностями, а что – только намеком. Но главное, ты должен принять тысячи и тысячи тончайших решений. Например, в третьей фразе, в конце того абзаца, слово “синий” или лучше “синеватый”? А быть может, “голубоватый”? Или “голубой”? Возможно, “темно-голубой”? Или, скорее, “синевато-пепельный”? А этот “синевато-пепельный”, встанет ли он в начале фразы? Или в середине? А быть может, он, по сути, сам по себе коротенькая фраза? Или нет, куда предпочтительней, чтобы “синеватый” затопил, словно все увлекающий за собой поток, всю разветвленную и сложную фразу, с множеством придаточных и подчиненных? А быть может, самое лучшее – написать там просто “вечерний свет”, вовсе не окрашивая этот вечерний свет ни в пепельно-синий, ни в какой-то там “пыльно-голубой”?

* * *

С самого детства я был жертвой промывки мозгов, всеохватной и продолжительной. Храм книг дяди Иосефа в Тальпиоте, папины книги, к которым он был прикован в нашей квартире в Керем Авраам, мамины книги – ее убежище. Стихи дедушки Александра, ряды романов, сочиненных нашим соседом господином Зархи, папины карточки и его каламбуристые игры, а также незабываемый запах объятий Шауля Черниховского и тайна господина Агнона, отбрасывающего вокруг себя сразу несколько теней…

Но правда, скрывавшаяся в подполье, заключалась в том, что я, по сути, полностью отрекся от того, что написал на карточке, которую прикрепил кнопкой к двери: несколько лет я втайне мечтал, что когда вырасту, то в один прекрасный день оставлю все эти лабиринты книг и стану пожарным. Вода и огонь, доспехи и героизм, сверкающая серебряная каска, вой сирены, восторг девушек, красные мигалки, паника на улице… Упоение в несущейся пожарной машине, рассекающей, словно взмахом меча, мир надвое, под жуткий вой сирены, вестника беды, от которого замирают сердца…

И выдвижные лестницы, которые можно удлинять до немыслимых пределов. И отблески языков пламени, похожие на пролитую кровь, когда огонь отражается в металлических деталях красных огненных колесниц. И, наконец, девушка без сознания, которую бесстрашный спаситель выносит из горящего дома, опаленные волосы, ад удушливого дыма. И сразу за этим – слава. Реки, потоки любви, изливаемые плачущими женщинами, тающими от обожания, переполненными вечной благодарностью. И самая прекрасная из них – та, которую ты так мужественно вынес из пламени.

* * *