Повесть о любви и тьме

Ей было лет сорок – полная, шумная, смешливая, с волосатой бородавкой, похожей на таракана, заблудившегося над ее верхней губой. Она легко впадала в гнев, была сентиментальной, но вместе с тем властной и настойчивой. От нее исходила грубоватая теплота. Одевалась она в простые льняные платья с множеством карманов. И походила на опытную сваху из еврейского местечка, эдакую прожженную тетку с толстыми руками и цепкими глазами, которой достаточно одного пронзительного взгляда и парочки наивно-хитрых вопросов, чтобы оценить тебя со всеми твоими потрохами. За какие-то две секунды она увидит тебя насквозь, до самого донышка – чего ты стоишь и чем дышишь. Она еще прочесывает тебя оценивающим взглядом, словно перетряхивает все твои внутренности, а руки ее, красные, словно лишенные кожи, уже беспокойно роются по карманам, будто она собирается извлечь из кармана красотку, соответствующую твоим запросам подругу. Ну или щетку для волос, или пузырек с каплями от насморка, или носовой платок, чтобы с его помощью снять зеленый нарост, который – стыд и позор! – повис у тебя на кончике носа.

* * *

Учительница-Изабелла обожала кошек, и эти создания, жаждавшие ее любви, так и отирались возле нее, крутились под ногами, куда бы она ни шла, терлись о нее, мешали передвигаться – словом, всячески проявляли свою привязанность. Цепляясь за платье, кошки взбирались вверх – серые, белые, пятнистые, рыжие, полосатые, дымчатые. Они устраивались на ее пухлых плечах, сворачивались в ее корзинке для книг, забирались в ее туфли, с отчаянным мяуканьем сражались друг с другом за право понежиться в ее объятиях. На уроках котов присутствовало больше, чем учеников. И удивительно, в классе кошки вели себя образцово – сидели неподвижно, звуков не издавали, явно преисполненные величайшего уважения к процессу образования. Они больше напоминали собачек, до того были воспитанные и послушные.

Время от времени учительница-Изабелла покрикивала на питомцев. Подняв палец, грозила тому или иному представителю кошачьих, а то и дергала за ухо, если проказник сей же момент не корректировал свое поведение в лучшую сторону. Но кошки обычно слушались ее тотчас, безо всяких условий и без возражений.

– Стыдись, Зерубавель! – внезапно вскрикивала она.

И в ту же секунду несчастный кот выбирается из компании собратьев, расположившихся на циновке возле учительского стола, и пристыженно – живот почти касается пола, хвост поджат, уши прижаты – тащится в угол комнаты. Все глаза – и котов, и учеников – устремлены на провинившегося, наблюдают за его позором. А кот – истинное воплощение кающегося грешника. Возможно, он смиренно надеется на чудо всемилостивейшего прощения, которое будет даровано ему после полного и абсолютного раскаяния.

Из угла комнаты несчастный шлет нам жалостливые взгляды, исполненный вины, мольбы и глубочайшего душевного страдания.

– Позорный сын помойки! – выносит вердикт учительница-Изабелла, возвещая тем самым конец наказанию, и прощает кота легким взмахом руки: – Ладно уж. Возвращайся. Но только помни, что если еще хоть раз…

Продолжать нет нужды: грешник, удостоившийся помилования, уже скользит к ней. Шаг у него пританцовывающий, он явно желает понравиться, обворожить, на этот раз окончательно и бесповоротно. Он с трудом может совладать со своим счастьем, хвост трубой, ушки торчком, он так и подпрыгивает на мягких своих лапах. Он излучает обаяние и прекрасно сознает его силу. Усы образцово топорщатся, блестящая шерстка лоснится, а глаза мерцают коварной кошачьей праведностью, вопрошая: разве видели вы более благочестивого кота?

Кошки учительницы-Изабеллы не только хорошо воспитаны, но они умеют быть полезными – хозяйка научила их приносить карандаш, мел, носки из шкафа, вытаскивать из-под мебели закатившуюся туда чайную ложку. Вспрыгнув на подоконник и глядя на улицу, они сообщают мяуканьем о появлении знакомого или, напротив, чужака. Большинство этих чудес мы своими глазами не видели, но верили нашей учительнице. Мы бы поверили, скажи она, что ее коты решают кроссворды.

Что же до господина Нахлиэли, низенького мужа учительницы-Изабеллы, то мы почти никогда его не встречали – как правило, уходил Нахлиэли на службу еще до нашего появления, а если же находился дома, то предписано было ему пребывать на кухне, пока у нас не закончатся занятия. Если бы мы не сталкивались с ним изредка у туалета, то никогда бы и не узнали, что господин Нахлиэли – это не кто иной, как тот коротышка, кассир из кооперативного магазина. Был он моложе своей жены почти на двадцать лет, на улице они вполне могли сойти за мать и сына. А когда он пару раз, набравшись смелости, заглянул в комнату и вызвал ее на кухню во время урока (то ли котлеты подгорели, то ли он обварился кипятком), то обращался к жене не по имени, а “мама”. Она же своего малолетку-мужа звала каким-то птичьим именем, не то воробышком, не то щеглом. Но точно не трясогузкой, хотя именно так и переводится с иврита фамилия Нахлиэли.

* * *