Повесть о любви и тьме

После нелегких раздумий папа склонился – вопреки желанию мамы – к тому, чтобы отправить меня в “Тахкемони”. Папа полагал, что не стоит опасаться, что там меня превратят в религиозного фанатика, поскольку дни религии сочтены, прогресс все решительней теснит ее. Но даже если предположить, что они там преуспеют и превратят меня в маленького клерикала, так ведь, вступив в реальную жизнь, я быстро стряхну с себя архаическую пыль и все эти замшелые религиозные традиции, которые совсем скоро отойдут в область фольклора.

А вот “Дом просвещения” таил, на взгляд папы, серьезную угрозу: красная волна захлестывает не только нашу землю, она ползет по всему миру, и социализм – это пропасть, из которой, если уж в нее угодил, не выбраться. Если отправить туда мальчика, ему мигом промоют мозги, набьют его голову всевозможным марксистским мусором, превратят его в большевика, в маленького солдата Сталина, отправят в какой-нибудь свой кибуц, а уж оттуда нет дороги обратно (“Кто туда попадет – костей не соберет”, – повторял папа).

Дорога от нашего дома до школы “Тахкемони”, которая была дорогой и до “Дома просвещения”, проходила рядом с лагерем Шнеллер[39]. Со стен лагеря, укрепленных мешками с песком, иногда стреляли по прохожим британские солдаты – то ли разнервничавшись, то ли от ненависти к евреям, то ли просто с перепоя. Однажды они открыли огонь из пулемета и убили осла молочника, опасаясь, что его молочные бидоны начинены взрывчаткой, как это было при взрыве в гостинице “Царь Давид”, где размещалась британская военная администрация. Раз или два британские шоферы, бешено гонявшие на джипах, давили нерасторопных прохожих, не успевших очистить улицу.

Кончилась Вторая мировая война, в Эрец-Исраэль действовало подполье, боровшееся с британцами. То было время террора: взрывы в британских штабах, взрывчатка, заложенная в подвале гостиницы “Царь Давид”, нападения на штаб английской тайной полиции, на военные и полицейские объекты.

И родители в результате решили отложить на два года вгоняющий в тоску выбор между тьмой Средневековья и сталинской ловушкой, между “Тахкемони” и “Домом просвещения”. Меня отправили на два первых года в “Отчизну ребенка”, которой руководила госпожа Изабелла Нахлиэли. Главное преимущество этой домашней школы, перенаселенной котами, состояло в том, что она находилась на расстоянии крика: если крикнуть у нас дома, звук долетал до классов. Ты выходил из нашего двора, сворачивал налево, проходил мимо дома семейства Лемберг, мимо бакалейной лавки господина Отера, осторожно пересекал улицу Амос напротив веранды семейства Захави, спускался еще примерно тридцать метров по улице Зхария, переходил ее со всеми предосторожностями – и ты на месте. Вот она, каменная стена, увитая страстоцветом, белый кот с пепельным отливом несет вахту на подоконнике и приветственно мяукает тебе. Двадцать две ступеньки, и ты уже вешаешь свою фляжку с водой на крючок в прихожей самой маленькой иерусалимской школы – всего два класса, две учительницы, около дюжины учеников и, конечно, девять котов.

38

Окончив первый класс, я освободился от бурного правления покровительницы кошек и попал в прохладные, спокойные руки учительницы Зелды, занимавшейся со второклассниками. Казалось, всю ее обволакивает благородный дымчато-голубой свет, который мгновенно обворожил меня.

Учительница Зелда говорила так тихо, что если мы хотели услышать ее, то нашего молчания было недостаточно – следовало, подавшись вперед, обратиться в слух всем своим существом. Так мы и сидели, чуть наклонясь к ней, приковав к ней взгляды, страшась пропустить хоть одно слово: ведь все, что говорила учительница Зелда, было так притягательно и порой неожиданно. Словно мы учили неведомый язык, совершенно не похожий на иврит, но прекрасный и чарующий. Горы у нее были “горними высями”, звезды – “светилами небесными”, пропасть была “бездной”, а дерево – “древом”.

Если твой ответ или рассказ учительница Зелда находила достойным внимания, она указывала на тебя и шептала: “Взгляните на этого мальчика, прошу вас, он излучает свет”. Если какой-то девочке случалось замечтаться, учительница Зелда говорила, что точно так же, как человек не виноват, что мучает его бессонница, так не виновата и Ноа, что временами накатывает на нее “сонница”.

Насмешки учительница Зелда считала ядом. Слова она употребляла почти в каббалистическом смысле. Ложь она называла “падением”, сплетни – “глазами плоти”, гордыню – “опаленными крыльями”. Уступка, даже самая крохотная, даже если ты уступил ластик или свою очередь раздавать классу листы для рисования, – любая уступка превращалась у нее в “искру”.

За неделю до Пурима, который все мы считали самым чудесным из праздников, учительница Зелда заявила:

– Возможно, в этом году не будет Пурима. Возможно, погасят его по пути.