Повесть о любви и тьме

Было субботнее утро лета сорок седьмого года. Всего через несколько месяцев вспыхнут в Иерусалиме кровавые столкновения. Меньше года остается до ухода британцев, до блокады Иерусалима и бомбардировки, до голода, до раздела города между арабами и евреями. Но в ту субботу, когда шли мы в дом семейства аль-Силуани, над северо-восточными кварталами еще был разлит тяжелый покой. Но в нем уже ощущалось дуновение нетерпимости, дыхание сдержанной враждебности: откуда здесь эти евреи, мужчина, женщина и ребенок? И уж если вы зачем-то явились сюда, то не задерживайтесь здесь…

* * *

Человек пятнадцать-двадцать гостей и домочадцев уже собрались в гостиной, когда мы вошли. Словно паря в сигаретном дыму, сидели они на диванах, стоявших вдоль стен. Были тут и мистер Кардиган, и мистер Кеннет Оруэлл Нокс-Гилфорд, начальник Центрального почтамта и дяди Сташека. Он издали поприветствовал дядю Сташека, слегка приподняв бокал. Почти все двери, ведшие во внутренние комнаты, были закрыты, и лишь в просвете одной увидел я трех девочек, примерно моих ровесниц, – наряженные в длинные платья, они сидели на скамеечке, тесно прижавшись друг к дружке, разглядывали гостей и перешептывались.

Наджиб Мамдух аль-Силуани, хозяин дома, представил нам своих домочадцев и кое-кого из гостей. В том числе двух английских не слишком юных леди, пожилого французского ученого, греческого священника в рясе, с квадратной курчавой бородой. Хозяин восхвалял по-английски, а иногда и по-французски почетного гостя, коротко рассказывал, как дорогой Став предотвратил огромную беду, нависавшую несколько мрачных недель над семейством Силуани.

Мы пожимали руки, кивали, улыбались, отвешивали легкие поклоны, бормотали “хау найс”, “аншанте”, “гуд ту мит ю”. И даже преподнесли семейству аль-Силуани скромный символический подарок – альбом фотографий из жизни кибуцев: сцены в кибуцной столовой; портреты кибуцников – в поле и на животноводческой ферме; голые ребятишки, весело резвящиеся под струями дождевальной установки; старый араб-феллах, держащий под узду осла и удивленно разглядывающий огромный гусеничный трактор. Все фотографии сопровождались пояснениями на иврите и английском.

Аль-Силуани полистал альбом, вежливо улыбнулся, трижды кивнул головой, словно проникая в суть замысла этих фотографий, поблагодарил и положил альбом в одну из ниш.

Внезапно кто-то пронзительным голоском затянул песенку: “Ху вил би май дестини? Ху вил би май принс?”[44] А с другого конца гостиной ответил хриплый голос другого попугая: “Каламат я-шейх! Каламат я-шейх! Каламат!”[45]

Две скрещенные шпаги, начищенные до блеска, висели на стене над нашими головами в углу, где мы уселись. Безуспешно пытался я угадать, кто тут гость, а кто хозяева. Мужчины в большинстве своем были немолоды, лет пятидесяти-шестидесяти, а один – в поношенном коричневом костюме с обтрепанными обшлагами – и просто древним старцем. То был сморщенный, ссохшийся старик с ввалившимися щеками, седые усы его пожелтели от табака, как и костлявые пальцы. Очень походил он на один из портретов, висевших на стенах в позолоченных рамах. Дедушка семьи? Или, может, отец дедушки, потому что слева от устаза аль-Силуани сидел еще один старик, жилистый, высокий, сутулый, похожий на сломанный ствол дерева, коричневое темя его было покрыто серой колючей щетиной. Одет весьма небрежно: полосатая рубаха застегнута лишь до половины, а брюки чересчур широки. Я вспомнил про древнего старика Аллилуева из маминой сказки, у которого в избушке жил другой старик, еще более старый, чем он сам.

Было там и несколько молодых людей в белоснежных теннисных костюмах. Двое мужчин, сидевших рядом, выглядели близнецами, лет им было, наверное, за сорок, оба неимоверно толстые, с сонными лицами. Один перебирал пальцами янтарные четки, а другой курил, внося свою лепту в дымовую завесу, все сильнее заволакивающую гостиную. Кроме двух английских леди, на диванах сидели еще несколько женщин, другие женщины перемещались по залу, принимая все меры предосторожности, чтобы не столкнуться со слугами – при галстуках и с подносами, уставленными прохладительными напитками, бисквитами, стаканами с чаем и чашечками с кофе. Кто из женщин хозяйка, определить было сложно: некоторые из них явно чувствовали себя как дома. Одна крупная дама, в шелковом цветастом платье того же оттенка, что и ваза, из которой росли павлиньи перья, звенела при каждом движении серебряными браслетам, ораторствуя перед группой в теннисных костюмах. Другая дама, в платье из набивного ситца с изобильными фруктами (рисунок подчеркивал тяжесть ее груди и необъятность бедер), протянула хозяину дома руку для поцелуя и тут же вознаградила его тремя поцелуями в щеки – в правую, в левую, снова в правую. Еще я углядел пожилую матрону с сероватыми усиками. По залу сновало несколько симпатичных девушек, стройных, с ярко-красным ногтями, безупречными прическами, в спортивных юбочках. Они без остановки шушукались меж собой.