Повесть о любви и тьме

Мне казалось, что Сташек Рудницкий в своем шерстяном костюме, прибывшем вместе с ним в Эрец-Исраэль пятнадцать лет назад прямо из Лодзи, и Мала в простой коричневой юбке и блузке с длинными рукавами, со своими сережками сосульками, – самые изысканно одетые гости (после официантов). Даже начальник почтового ведомства мистер Нокс-Гилфорд явился в простенькой голубой рубашке, без пиджака и без галстука.

Из своей клетки в конце зала вдруг заорал по-французски голосом старого курильщика попугай: “Ме ви, ме ви, шер мадмуазель, ме ви, абсоллимо, натюрелемо!” Из клетки на противоположной стороне немедленно ответило ему на арабском избалованное сопрано: “Бас! Бас, я-эйни! Мин фадлак! Ускут! Бас у-халас!”[46]

* * *

Из облаков дыма временами материализовывались слуги в черно-бело-красном и один за другим пытались соблазнить меня – стеклянными и фарфоровыми вазочками, доверху наполненными миндалем, орехами, арахисом, жареными тыквенными и арбузными семечками. Они возникали передо мной с подносами, уставленными свежей выпечкой, фруктами, арбузными ломтями, кофе, чаем, высокими и запотевшими, словно с мороза, бокалами с соками (особенно привлекательным казался пурпурный гранатовый), в которых плавали льдинки, с тарелочками соблазнительного светлого пудинга, посыпанного миндальной крошкой… Но я ограничился лишь двумя кусочками пирога и стаканом сока, отказавшись от всех последующих предложений с вежливой, но непреклонной благодарностью. Ни на мгновение не проявил я слабости, ни на мгновение не забыл своих обязанностей, вытекавших из моего статуса дипломата низкого ранга, которого принимает у себя, настороженно приглядываясь к нему, сверхдержава.

Господин Силуани задержался возле нас, обменялся парой-тройкой фраз по-английски с тетей Малой и дядей Сташеком, был любезен, даже, кажется, сделал комплимент тете Мале по поводу ее сережек. Затем, извинившись и намереваясь перейти к другой группе гостей, он, чуть поколебавшись, вдруг с приятной улыбкой обратился ко мне на не совсем уверенном иврите:

– Мой господин, не желает ли он выйти в сад? Несколько детей уже гуляют в саду.

Кроме папы, любившего называть меня “ваше превосходительство”, никто в целом мире не называл меня “мой господин”. На один возвышенный миг я воистину стал в собственных глазах молодым еврейским господином, чья ценность ни в чем не уступает ценности всех этих молодых иностранных господ, разгуливающих себе там по саду. Когда в конце концов будет провозглашено свободное еврейское государство, тогда, как с чувством любил цитировать Жаботинского мой папа, сможет и наш народ присоединиться к семье народов – “как приближается лев ко львам”.

Как лев, приближающийся ко львам, покинул я гостиную, плавающую в сигаретном дыму. С просторной веранды окинул я взглядом стены Старого города, колокольни, минареты, купола. Затем медленно, с достоинством, с абсолютным осознанием своей национальной значимости, спустился по лестнице из тесаного камня и зашагал к виноградной беседке и дальше – в глубину сада.

42

В виноградной беседке сидела компания девушек лет пятнадцати. Я обошел беседку. Мимо меня проследовали несколько шумливых подростков. Меж деревьями прогуливалась молодая пара – они были погружены в негромкую беседу, но друг к другу не прикасались. В дальнем углу, в глубине сада, почти рядом с каменным забором, вокруг шершавого ствола густой шелковицы кто-то устроил место для сидения – то ли полка, то ли скамейка без ножек. Там, сдвинув коленки и опустив плечи, сидела бледная девочка с тонкой шейкой, черными волосами и черными ресницами. У нее была стрижка каре, волосы челкой ложились на лоб, и лицо ее словно светилось любопытством. Поверх кремовой блузки на ней было надето нечто темно-синее, гладкое, длинное, с двумя широкими лямками. На отвороте блузки приколота брошка из слоновой кости, напомнившая мне ту, что носила у воротника бабушка Шломит.

Девочка показалась мне ровесницей. Однако, судя по легким выпуклостям, обозначившимся под ее одеждой, а также по совсем не детскому взгляду, любопытному и вместе с тем снисходительному, она совсем не выглядела моей ровесницей, а была старше меня на два или три года – возможно, ей было одиннадцать, а то и все двенадцать. Я заметил, что ее густые брови сходятся на переносице, и это слегка искажало нежные черты лица.

У ног девочки возился в песке малыш лет трех, кудрявый, проворный. Он ползал, собирая опавшие листья и выкладывая из них круг.

Мужественно, на едином дыхании, я завел разговор, вывалив на девочку не меньше четверти моего запаса иностранных слов. Я был полон желания наладить с ней отношения и тем самым рассеять предубеждения и, пусть в малой степени, поспособствовать примирению между двумя нашими народами.

– Сабах ал-кир, мисс. Ана исми Амос, у инти, я-бинт? Вотре ном, силь ву пле, мадмуазель? Плиз. Йор нейм, кайндли.