Повесть о любви и тьме

Власть пока оставалась у британцев, и они пользовались ею в основном для того, чтобы, связав евреям руки, помочь в этой войне арабам. Еврейский Иерусалим оказался отрезанным от остальной Эрец-Исраэль. Единственное шоссе, соединявшее Иерусалим с Тель-Авивом, контролировалось арабами, и лишь изредка, неся тяжелые потери, пробивались по нему колонны с продовольствием. В конце декабря 1947 года еврейские кварталы Иерусалима практически находились в осаде. Иракские регулярные войска, которым британская власть позволила захватить водонапорные установки в районе городка Рош ха-Аин, взорвали насосы, качавшие воду в еврейские кварталы Иерусалима. Обособленные кварталы – как, например, еврейский квартал Старого города, Ямин Моше, Мекор Хаим, Рамат Рахель, отрезанные от других частей Иерусалима, – находились в двойной осаде. “Комитет по оценке ситуации”, назначенный Еврейским агентством, взял на себя распределение еды и воды. Цистерны с водой проезжали по улицам в перерывах между артобстрелами – на одну душу выделялось ведро воды на два-три дня. Хлеб, овощи, сахар, молоко, яйца и все остальное продовольствие были строго лимитированы и выдавались только по продовольственным карточкам. Затем продукты закончились, выдавались лишь мизерные порции сухого молока, сухарей, яичного порошка, очень странно пахнувшего. Лекарств не было. Раненых оперировали без наркоза. Электричества не было, поскольку не было горючего. Мы жили в темноте.

* * *

Наша полуподвальная квартира стала чем-то вроде убежища для жильцов верхних этажей. Рамы со стеклами сняли, оконные проемы закрыли мешками с песком. И днем и ночью с марта до сентября царила у нас пещерная темень. В этой густой тьме, в духоте ютились в нашей квартирке, на матрацах и циновках, двадцать, а то и двадцать пять душ, знакомых и незнакомых, беженцев из районов обстрела. Среди них были две древние старухи, день-деньской сидевшие на полу в коридоре, уставившись в одну точку, а также полубезумный старик, называвший себя пророком Иеремией, – он не переставая оплакивал гибель Иерусалима и сулил всем нам арабские газовые камеры неподалеку от Рамаллы, “в которых уже начали удушать две тысячи сто евреев ежедневно”. Перебрались к нам и дедушка Александр, и бабушка Шломит, и старший брат дедушки Александра дядя Иосеф, профессор Клаузнер собственной персоной, и жена еще одного их брата Хая Элицедек. Профессор и его невестка смогли в самый последний момент убежать из отрезанного от остального города квартала Тальпиот. Оба лежали в кухоньке, в одежде и обуви, то впадая в дрему, то бодрствуя, поскольку из-за царившей тьмы трудно было отличить день от ночи, а кухня считалась наименее шумным местом.

Господин Агнон, как рассказывали, успел бежать из квартала Тальпиот и поселился в доме своего друга в Рехавии.

Дядя Иосеф то и дело начинал своим тонким плачущим голосом оплакивать судьбу столь дорогих для него книг и рукописей. А единственный сын Хаи, Ариэль, был мобилизован на защиту Тальпиота, и долгое время мы не знали, жив он или мертв, ранен или попал в плен.

Супруги Меюдовник, чей сын Гриша служил где-то в ударных отрядах Пальмаха, убежали из своего дома в квартале Бейт Исраэль, оказавшегося на самой линии боев, и поселились с другими семьями в комнатушке, бывшей до войны моей. На господина Меюдовника я взирал с благоговением, ведь это он сочинил ту зелененькую книгу, по которой мы все учились в школе “Тахкемони”, – “Арифметика для учеников третьего класса”.

Однажды утром господин Меюдовник вышел по своим делам, но вечером не вернулся. И на следующий день не вернулся. Жена его пошла в морг, исходила его вдоль и поперек, возвратилась обнадеженной, не найдя мужа среди мертвецов. Когда и на следующий день не вернулся господин Меюдовник, папа принялся шутить – дабы разогнать молчание и рассеять печаль:

– Матия наш дорогой наверняка нашел себе красотку, бабу-бой, и вместе с ней отправился воевать.

После чего папа тут же стал серьезным и тоже пошел в городской морг. И там, по своим носкам, которые он одолжил Мататияху за день до его исчезновения, опознал папа искореженное снарядом тело Мататияху Меюдовника, которого его жена, наверняка проходившая мимо него, не признала в лицо, просто от лица ничего не осталось…

* * *

Мама, папа и я в течение всей осады Иерусалима спали на матрасе в конце коридора. Бесконечные вереницы жаждущих добраться до туалета переступали через нас. Сам туалет провонял до невозможности, потому что не было воды, а узкое окошко было заткнуто мешком с песком. Время от времени, когда приземлялся снаряд, вздрагивала вся гора, а с нею содрогались и каменные дома. Порою меня начинало трясти – когда раздавались леденящие кровь вопли бедолаги, которому привиделся кошмар.