Повесть о любви и тьме

Первого февраля взорвался автомобиль у здания “Палестайн пост”, еврейской газеты на английском языке. Здание было полностью разрушено, и подозрение пало на британских полицейских, оказавших помощь арабам. Десятого февраля защитники квартала Ямин Моше, расположенного напротив стен Старого города, сумели отбить яростную атаку полурегулярных арабских сил. В воскресенье, двадцать второго февраля, в десять минут седьмого утра организация, называвшая себя “Британские фашистские силы”, взорвала на улице Бен-Иехуда три грузовика со взрывчаткой. В самом центре еврейского Иерусалима. Шестиэтажные здания рассыпались, большая часть улицы полегла в развалинах. Пятьдесят два человека погибло, более ста пятидесяти было ранено.

В этот же день мой страшно близорукий отец отправился в штаб гражданской обороны, расположенный в переулке рядом с улицей Цфания, и попросил, чтобы его мобилизовали. Пришлось ему признаться, что его военный опыт сводится к тому, что он написал для подпольщиков Эцела несколько листовок на английском.

Одиннадцатого марта хорошо знакомый всем автомобиль американского консула, управляемый арабом, работавшим в консульстве, въехал во двор комплекса зданий Сохнута, Еврейского агентства, – средоточия еврейского руководства в Иерусалиме и во всей Эрец-Исраэль. Взрыв разрушил часть здания Сохнута, и десятки людей были убиты и ранены. В третью неделю марта все попытки доставить продовольствие, необходимое людям в осажденном Иерусалиме, потерпели неудачу. Арабы сомкнули кольцо осады, и город оказался на пороге голода, жажды и эпидемий.

* * *

В середине декабря 1947 года закрылись все школы. Ученики третьего и четвертого классов школ “Тахкемони” и “Дом просвещения” собрались утром в пустой квартире на улице Малахи. Загорелый парень в грязной одежде защитного цвета, куривший сигареты “Матосян” (мы знали лишь его прозвище – Гарибальди), беседовал с нами около двадцати минут. Говорил он очень серьезно. Гарибальди поручил нам прочесать все дворы, все сараи и склады и собрать пустые мешки (“Насыпем в них песок”) и пустые бутылки (“Наполним их самым лучшим коктейлем”).

Еще нас научили собирать на пустырях и заброшенных задних дворах дикое растение, которое называется “мальва”, но мы все называли его только по-арабски – хубейза. Эта самая хубейза была съедобной. Мамы наши варили и жарили эту зелень, готовили из нее котлеты и каши, цветом напоминавшие шпинат, но по вкусу даже гнуснее шпината.

Кроме того, мы дежурили по очереди: в светлое время с крыши дома на улице Овадия мы наблюдали за тем, что происходит за стенами военного лагеря Шнеллер. Время от времени гонец мчался в штаб на улице Малахи и докладывал Гарибальди или одному из его людей, что делают “томми”, не готовятся ли они к эвакуации. Ребят постарше, учеников пятых и шестых классов, Гарибальди снаряжал посыльными – они передавали сообщения между позициями Хаганы.

Мама умоляла меня: “Прояви зрелость и откажись от всех этих игр”. Но я не мог. Успехи я делал, главным образом, на фронте пустых бутылок: за одну неделю я сумел собрать сто сорок шесть бутылок. Сам Гарибальди отвесил мне наградную затрещину. Почесывая волосатую грудь, он сказал мне: “Отличная работа. Может, мы еще о тебе когда-нибудь услышим”. Слово в слово. Пятьдесят три года прошло с тех пор, но я их помню.

46

Много лет спустя я узнал, что женщина из моего детства, госпожа Церта Абрамская, жена Яакова Давида Абрамского (они часто бывали у нас), вела в те дни дневник.

Смутно помню, что и мама, бывало, сидела на полу в углу коридора во время артобстрела, и на ее коленях лежала тетрадка. Мама писала, не обращая внимания на взрывы, на пулеметные очереди, на людскую суматоху в нашей тесной и смрадной подводной лодке. Она писала в своей тетрадке, равнодушная к бормотаниям пророка Иеремии, сулившего катастрофу, к жалобам дяди Иосефа, к пронзительному плачу старухи, немая дочь которой в присутствии всех нас меняла ей пеленки. Я никогда не узнаю, что писала мама в те дни, ни одна из ее тетрадок не дошла до меня. Возможно, она сожгла их все перед тем, как покончила с собой. Ни одной странички, написанной ее рукой, не осталось у меня.

Но однажды я прочитал дневник Церты Абрамской.

24.02.1948