Повесть о любви и тьме

И не осталось более ничего недозволенного, ничего запретного: я впрыгнул в штаны, но пренебрег и рубашкой, и свитером. И пулей вылетел на улицу. Чьи-то руки подхватили меня, чтобы не затоптала толпа, передали дальше, и так передавали из рук в руки, пока не оказался я на плечах отца. Папа и мама стояли у нашего дворика, прижавшись друг к дружке, точно двое потерявшихся детей, и такими я не видел родителей никогда в жизни, ни до той ночи, ни после нее. Я на миг оказался между ними, но миг прошел – и я снова на отцовских плечах. Папа, такой образованный, такой воспитанный, орал во все горло, и не слова, не каламбуры, не лозунги, не радостные возгласы вырывались из него, а протяжный крик – крик, который существовал до того, как придумали слова.

Вокруг уже вовсю пели. Но папа мой, который петь не умел, да и слов песен не знал, продолжал просто кричать “А-а-а-а-а-а!”. А когда в его легких кончился воздух, он вдохнул, точно вынырнувший из воды, и снова завопил. Я с удивлением увидел, как мамина ладонь гладит его по вспотевшей голове, по затылку, и тут же почувствовал ее руку и у себя на голове, и тогда я присоединился к папиному крику. А мама все гладила нас с папой, успокаивая, а может, она вовсе и не успокаивала, а просто таким образом присоединялась к нашему крику. В этот раз и моя вечно грустная мама пыталась быть вместе со всей улицей, со всем кварталом, со всем городом, со всей Эрец-Исраэль.

Нет, конечно же, про весь город говорить было нельзя, только про еврейские кварталы, ибо Шейх Джерах, и Катамон, и Бака, и Тальбие, без сомнения, слышали нас в ту ночь, но окружили себя молчанием. Это молчание, наверное, походило на то молчание ужаса, которое нависало над еврейскими кварталами до того, как стали известны результаты голосования. В доме Силуани в квартале Шейх Джерах, в доме родителей Айши в Тальбие, в доме того человека из магазина женской одежды – там в эту ночь не радовались. Они слушали радостные крики на еврейских улицах, возможно стоя у окон, наблюдая фейерверки, взрывавшие темноту неба, и молчали, закусив губы. Даже попугаи молчали. И молчал фонтан посреди бассейна в саду. Хотя ни Катамон, ни Тальбие, ни Бака не знали, да и не могли еще знать, что спустя пять месяцев все они опустеют и перейдут к евреям, которые вселятся в дома со сводами из красноватого камня, на виллы с карнизами и арками.

* * *

Потом на улице Амос и во всем квартале Керем Авраам, как и во всех еврейских кварталах, были танцы, и слезы, и флаги, автомобили гудели, звучали песни… И во всех синагогах трубили в шофар, и извлечены были свитки Торы, и с ними плясали, и кружились, и опять пели… И совсем уже поздней ночью открылась вдруг бакалейная лавка господина Остера, открылись все киоски на улице Цфания, и на улицах Геула, и Чанселор, и Яффо, и Кинг Джордж, и открылись бары во всем городе, и до самого утра раздавали там бесплатно прохладительные напитки, и сладости, и печенье, и выпивку, и прямо из рук в руки передавались бутылки с соком, пивом и вином, и незнакомые люди обнимались на улице и со слезами целовались друг с другом, и потрясенные английские полицейские втягивались в круг танцующих, оттаяв от банки пива или рюмки ликера…

И на бронетранспортеры английской армии взбирались возбужденные, счастливые люди и размахивали флагами страны, которой еще нет, но которая вот-вот возникнет. И она возникла – через сто шестьдесят семь дней и ночей, в пятницу, вечером четырнадцатого мая 1948 года.

Но один из каждых ста человек, один из каждых ста мужчин, женщин, стариков, детей, младенцев, один из каждой сотни танцующих, празднующих, выпивающих, плачущих от радости, – один процент этого ликующего народа погибнет на войне, которую начнут арабы уже через семь часов. И на помощь арабам, едва только британцы покинут страну, придут армии Арабской лиги: пехота, бронетанковые войска, артиллерия, боевые самолеты. С юга, востока и с севера вторгнутся в Эрец-Исраэль регулярные армии пяти арабских стран, намереваясь положить конец еврейскому государству уже через сутки после его провозглашения.

Папа сказал мне той ночью:

– Смотри, сынок, смотри хорошенько, ибо эту ночь ты не забудешь до последнего дня своей жизни, об этой ночи ты станешь рассказывать детям, внукам и правнукам.

* * *