Повесть о любви и тьме

– Лейк-Саксесс, – сказал папа, – означает “Озеро успеха”. То есть полная противоположность “морю слез”, символизирующему у Бялика судьбу нашего народа. А вашему высочеству, – добавил он, – мы, несомненно, позволим на сей раз участвовать в мероприятии. В рамках нового статуса его высочества – выдающегося читателя газет, а также в рамках его профессиональных занятий в качестве военного и политического обозревателя.

Мама сказала:

– Да, но только надень свитер. Уже холодно.

Но в субботу утром выяснилось, что судьбоносное обсуждение, которое должно начаться в Лейк-Саксесс после полудня, мы услышим только вечером – из-за разницы во времени между Нью-Йорком и Иерусалимом. Или, возможно, не из-за разницы во времени, а потому что Иерусалим – это захолустье, где-то за темными горами, куда все, что происходит в большом мире, докатывается эхом эха – слабеньким, поблекшим, да к тому же с большим опозданием. Голосование, так считали у нас, состоится, когда в Иерусалиме будет уже почти полночь. В это время детям полагается быть в постели, да и завтра ведь в школу, не так ли?

Папа с мамой обменялись несколькими быстрыми фразами. Краткие переговоры велись по-польски и по-русски, и в конце концов мама заключила:

– Ты нынче вечером отправишься в постель как обычно, а мы с папой послушаем передачу. И если результат окажется положительным, то мы разбудим тебя, даже если будет глубокая ночь, и все расскажем. Обещаем.

* * *

После полуночи, почти под самый конец голосования, я проснулся. Моя кровать стояла прямо под окном, выходившим на улицу, и мне достаточно было лишь встать на колени и выглянуть в прорезь жалюзи. Увиденное меня напугало.

Словно в кошмаре, плотно прижавшись друг к другу, молча, неподвижно, в желтоватом свете уличных фонарей стояли вертикальные тени. Они заполнили наш двор, соседние дворы, тротуары, проезжую часть улицы, все балконы вокруг – будто гигантская ассамблея молчаливых призраков. В бледном свете, не издавая ни единого звука, стояли сотни мужчин и женщин: соседи, знакомые и незнакомые, причем некоторые были в пижамах, а другие в пиджаках и при галстуках. Мужчины в шляпах и фуражках, женщины с непокрытыми головами, женщины в халатах и платках, некоторые держали на руках спящих детей. Вон старушка на низеньком табурете, а вон древний старик, которого на стуле вынесли на улицу, поближе к радиоприемнику…

Вся эта огромная толпа точно окаменела в пугающей тишине ночи; казалось, это не настоящие люди, а черные тени, теряющиеся в сером мраке. Как если бы все умерли стоя. Никто не разговаривает, не кашляет, не переступает с ноги на ногу. Даже комар не зазвенит. Только глубокий, шероховатый голос американского диктора доносится из приемника, включенного на полную мощность. А может, то был голос Освальдо Араньи из Бразилии, председателя Генеральной Ассамблеи. Одну за другой вызывал он страны, начинавшиеся на буквы из конца английского алфавита. Юнайтед Кингдом: абстейнс. Юнион оф Совьет Сошиалист Рипаблик: йес. Юнайтед Стейтс: йес… Уругвай: йес. Венесуэла: йес. Йемен: абстейнс…

Голос умолк. И опустилось безмолвие иных миров, и вся картина застыла: жуткое гнетущее молчание, молчание множества людей, затаивших дыхание, – подобной тишины я не слышал за всю свою жизнь, ни до той ночи, ни после нее.

Пока воздух не вздрогнул от густого, чуть хрипловатого голоса, вновь вырвавшегося из радиоприемника. С шероховатой сухостью, скрывавшей в себе и какую-то веселость, голос подвел итог по-английски: “Тридцать три – за. Тринадцать – против. Десять воздержавшихся. Одно государство в голосовании не участвовало. Предложение принято”.

И тут голос потонул в реве, вырвавшемся из приемника, этот рев вздымался и выплескивался с бушующих балконов, заполненных людьми, не помнящими себя от радости там, в зале, в Лейк-Саксесс. А через две-три минуты изумления, приоткрытых ртов, широко распахнутых глаз, через две-три минуты разом завопила и наша забытая богом улица, расположенная на окраине квартала Керем Авраам, на севере Иерусалима. В этом первом страшном крике, взрывающем тьму, дома, деревья, взрывающем самого себя, в этом крике не было радости. Это был скорее вопль ужаса и крайнего изумления, вопль катастрофы, вопль, сотрясающий камни и леденящий кровь, словно все убитые – и те, кто уже мертв, и те, кто погибнет вскоре, – получили в этот миг возможность возопить. Но еще через мгновение прокатился вопль радости.