Повесть о любви и тьме

Чего я только не прочел в Хулде в те годы: Кафка, Игал Мосинзон, Камю, Толстой, Моше Шамир, Чехов, Натан Шахам, Иосеф Хаим Бреннер, Фолкнер, Пабло Неруда, Хаим Гури, Натан Альтерман, Амир Гильбоа, Леа Гольдберг, Аин Гилель, Самех Изхар, Тургенев, Томас Манн, Якоб Вассерман, Хемингуэй, Перл Бак, Стефан Цвейг, Марк Твен, Кнут Гамсун, Ури Авнери, “Я, Клавдий”, все тома мемуаров Уинстона Черчилля, книги Бернарда Льюиса об арабах и исламе, Изака Дойчера о Советском Союзе, материалы Нюрнбергского процесса, биография Троцкого, история еврейского заселения Эрец-Исраэль, скандинавские саги, греческая мифология…

Все. Кроме тех книг, которые Шефтель не позволил мне читать. И никакие мольбы не помогли. Например, “Нагие и мертвые” Нормана Мейлера. Даже после моей женитьбы Шефтель колебался, не слишком ли опасны для меня Норман Мейлер и Генри Миллер.

* * *

“Триумфальная арка”, пацифистский роман Ремарка о Второй мировой войне, открывается описанием женщины, стоящей во тьме ночи на безлюдном мосту: она колеблется перед тем, как прыгнуть в реку и покончить счеты с жизнью. Но тут появляется мужчина, вступает с ней в беседу, решительно берет за руку и не только спасает ей жизнь, но и удостаивается пламенной любовной ночи. Я фантазировал, что именно так и я встречу свою любовь. Она будет стоять в грозовую ночь у перил моста, пустынного и печального, а я появлюсь в самую последнюю минуту – спасу ее от самой себя, убью дракона, но не того дракона, что из плоти и крови, с которыми я сражался в детстве, а внутреннего дракона, который и есть само отчаяние. С этого места фантазия моя развивалась разными путями – и сладкими, и жуткими, такими, что я и вынести не мог. Мне тогда, разумеется, не приходило в голову, что отчаявшаяся женщина на мосту – моя покойная мама. Она и ее дракон-отчаяние.

Или “По ком звонит колокол” Эрнеста Хемингуэя. Четыре или пять раз перечитывал я в те годы этот роман, где много роковых женщин и молчаливых, суровых мужчин, скрывающих за мрачностью душу поэта. Я мечтал, что в один прекрасный день стану хоть немного походить на них: угрюмый, сильный мужчина с телом тореадора и лицом одновременно высокомерным и печальным. И если мне не удастся жить, как они, то, быть может, я хотя бы научусь писать, как эти мужчины – непреклонные, с презрительной улыбкой впечатывающие кулак в челюсть какого-то наглеца, точно знающие, что следует заказывать в баре, как надо разговаривать с женщиной, с врагом, с товарищем по оружию. И еще я мечтал о женщинах – возвышенных, пылких, нежных, но неприступных, загадочных, дарящих свою любовь безоглядно – но лишь избранным, тем самым мужчинам, что с презрительной улыбкой пьют виски, крушат противника…

В фильмах, что демонстрировались по средам на белом полотнище, натянутом на лужайке перед кибуцной столовой, разыгрывались страсти между мужчинами и женщинами, описанными Хемингуэем. Или Кнутом Гамсуном.

Примерно таким же выглядел мир в рассказах солдат, десантников в красных беретах, по субботам приезжавших домой, в кибуц, на побывку, – прямо с операций возмездия, которыми руководил молодой Арик Шарон. Это были крепкие парни, умеющие хранить секреты, великолепные в своей форме, с автоматами “Узи”, как писал о них в своих стихах Натан Альтерман: в боевой амуниции, тяжелых башмаках, с каплями росы на юных лбах…

* * *

Я был едва ли не в отчаянии: ведь для того, чтобы писать, как Ремарк или Хемингуэй, ты должен отправиться в настоящий мир, туда, где мужчины мужественны, как сжатый кулак, а женщины женственны, как ночь, и мосты переброшены над большими реками, и по вечерам сверкают огни баров и ресторанов, в которых и разворачивается настоящая жизнь. А тот, кто не испробовал той жизни, не сможет получить и обрывка права писать рассказы и романы. Место настоящего писателя – оно, несомненно, не здесь, а в большом мире. Пока я не уйду из кибуца и не начну жить в настоящем мире, у меня нет ни малейшего шанса обрести то, о чем я смогу написать.

Настоящий мир – это Париж. Мадрид. Нью-Йорк. Монте-Карло. Пустыни Африки или леса Скандинавии. При необходимости можно, пожалуй, написать о живописном провинциальном российском городке или даже о еврейском местечке в Галиции. Но здесь? В кибуце? Что тут вообще есть? Птичник да коровник? Дом детей? Комиссия, распределяющая дежурства? Склад предметов первой необходимости? Мужчины и женщины, которые поднимаются спозаранку, идут на работу, возвращаются, принимают душ, пьют чай, немного читают перед сном и засыпают, сморенные усталостью, когда еще и десяти нет? И в квартале Керем Авраам тоже не было ничего такого, что стоило бы описывать, одни лишь блеклые люди, чья жизнь сера и невыразительна. Примерно такая же, как и здесь, в Хулде. Я даже Войну за независимость прозевал: родился слишком поздно, и от войны мне достались лишь жалкие крохи – наполнял песком мешки, собирал пустые бутылки и бегал с записками от штаба Народной стражи до наблюдательного поста на крыше дома семейства Слонимских.