Повесть о любви и тьме

Однажды, одиннадцатого октября 1970-го, четыре месяца спустя после своего шестидесятилетия, папа, по своему обыкновению, которому следовал всю жизнь, встал рано утром – задолго до того, как поднялись его домочадцы, – побрился, надушился, смочил волосы водой, зачесал их назад, съел булочку с маслом, выпил два стакана чаю, почитал газету, повздыхал, заглянул в ежедневник, который всегда лежал раскрытым на его письменном столе, чтобы можно было вычеркнуть уже сделанное, повязал галстук, надел пиджак, подготовил список покупок. И отправился в своем автомобиле к площади Дания на перекрестке бульвара Герцля и улицы Бейт ха-Керем, чтобы купить канцелярскую мелочь в своем любимом писчебумажном магазинчике, размещавшемся в подвале. Он поставил машину на стоянку, запер ее, спустился на пять-шесть ступенек, купил все, что внес в свой список, пошутил с хозяйкой магазинчика по поводу того, что “скрепка” – это, по сути, и предмет, и действие, поболтал с ней о муниципальных проблемах, расплатился, взял сдачу и пакет с покупками, витиевато поблагодарил хозяйку, попросил передать привет ее добрейшему супругу, пожелал ей удачного дня, попрощался с двумя незнакомцами, стоявшими за ним в очереди, повернулся, направился к двери и упал – и умер на месте от сердечного приступа.

Тело свое он завещал науке, а его письменный стол унаследовал я. И за ним пишутся эти страницы, пишутся без слез, потому что папа мой был принципиальным противником слез, во всяком случае – мужских слез.

В раскрытом ежедневнике я нашел в день его смерти следующую запись: “Письменные принадлежности: 1. Блок для писем; 2. Тетрадь со спиралью; 3. Конверты; 4. Скрепки; 5. Спросить про картонную папку”. Все это лежало в пакете, который пальцы его так и не выпустили. Когда я добрался до дома отца в Иерусалиме, примерно через полтора часа, я взял его карандаш и перечеркнул список крест-накрест – по обычаю папы: вычеркивать то, что выполнено.

58

В пятнадцать лет оставив свой дом и уйдя жить в кибуц, я записал на листке принятые решения, которые должен непременно исполнить. Если я действительно желаю начать совершенно новую жизнь, то первым делом должен загореть, чтобы не отличаться от других. Раз и навсегда перестать мечтать. Сменить фамилию. Два-три раза в день принимать холодный душ. Превозмочь наконец себя и прекратить ночные безобразия. Не писать стихов. Не болтать день-деньской, рассказывая всем истории, а стать человеком молчаливым.

Потом я этот листок уничтожил. Первые четыре-пять дней мне даже удавалось воздерживаться от “безобразий” и не болтать. Если меня спрашивали, хватит ли мне одного одеяла, удобное ли место в классе у окна, я отвечал кивком, не издавая ни звука. На вопрос, интересуюсь ли я политикой и хочу ли участвовать в обсуждении прессы, я отзывался “Угу”. Если спрашивали о моей жизни в Иерусалиме, я отвечал не более чем десятью словами, а перед ответом медлил, словно размышлял – пусть здесь знают, что человек я замкнутый, имею тайны и свой собственный внутренний мир. И по части холодного душа я добился успеха, хотя для того, чтобы заставить себя раздеться в общественном душе, от меня потребовались усилия воистину героические. И от желания писать я в первые недели, казалось, начисто избавился.

Но только не от чтения.

После работы и уроков дети-кибуцники отправлялись в родительские дома, где и проводили свободное время. “Дети со стороны”, жившие в интернате, проводили время в клубе или на баскетбольной площадке. Каждый вечер работали различные кружки, в том числе танцевальный, хоровой, которых я тщательно избегал, чтобы не стать посмешищем. Когда все исчезали, я, сняв рубашку, валялся на траве перед нашим зданием, загорал и до наступления темноты читал (пустой комнаты и постели я избегал, потому что там меня в засаде поджидало “безобразие” со своей непобедимой армией шахерезад).

* * *