Повесть о любви и тьме

Недели через три папа более-менее оправился, однако лицо его уже никогда не было прежним, оно стало серым и усталым. К середине шестидесятых годов его веселость потихоньку угасла. По-прежнему вставал он на рассвете, энергичный, но уже после обеда голова его устало никла на грудь и он ложился отдохнуть. Затем его энергия стала иссякать еще до обеда. Его хватало на два-три утренних часа, после чего он сникал.

Он все еще любил каламбурить, играть в слова, острить. Все еще рвался объяснить, что ивритское берез (кран) пришло к нам, по всей видимости, от греческого vrisi (источник), а вот ивритский махсан (склад, хранилище), равно как и магазин, происходит от арабского мах-зан – место, где хранят различные предметы… Что же до слова балаган, ошибочно считающегося у нас русским, то на самом деле оно персидского происхождения, и корни его следует искать в слове балакан – место, куда сваливают ненужное тряпье; того же происхождения и “балкон” – слово, вошедшее в большинство языков Европы…

Все чаще и чаще папа повторялся – несмотря на свою острую память, случалось, он рассказывал одну и ту же “шутку” дважды или вновь и вновь объяснял то, что уже объяснил. Но большую часть времени папа был погружен в себя, ему все труднее удавалось сосредоточиться. В 1968 году, когда вышел роман “Мой Михаэль”, папа читал его несколько дней, затем позвонил в кибуц и сказал мне, что “есть там несколько вполне убедительных описаний, но в целом недостает какой-то искорки вдохновения, не хватает некоей центральной идеи”. А когда я отправил ему гранки своей новеллы “Поздняя любовь”, он в ответ написал, как хорошо, что девочки наши так преуспевают, а главное – вскоре мы повидаемся… Что же до самой новеллы, то так: неплохо, хотя, кроме образа главного героя, все остальные – картонные, зато главный герой, хоть и омерзительный, и смешной, но живой. И несколько замечаний: “1. стр. 3: «весь поток галактик». «Галактика» от греческого «гала» (молоко), отсюда и «Млечный Путь». Поэтому предпочтительнее единственное число, нет, по моему скромному мнению, оснований для множественного числа. 2. стр. 3 (и далее): «Люба Кагановска» – это польская форма. По-русски должно быть «Кагановская»!” И так далее в таком же духе, остановился он на пункте 23, просто потому что не осталось места, и в самом уголке приписка: “Привет от всех нас, папа”.

Но спустя какое-то время Хаим Торен рассказал мне:

– Твой отец, так и светясь, носился по Национальной библиотеке, показывая всем, что написал известный литературный критик Гершом Шакед о твоей книге “Земли шакала”, как расхвалил Авраам Шаанан “Иное место”, а однажды даже накинулся на профессора Курцвайля, раскритиковавшего “Моего Михаэля”. Кажется, твой отец даже звонил Агнону и жаловался на пасквиль Курцвайля. Отец очень тобой гордится, просто стесняется показать тебе это, а может, просто не хочет, чтобы ты загордился.

* * *

В последний год жизни папа ходил сильно ссутулившись. Порой на него накатывали приступы гнева, он кричал, обвинял, хлопал дверью своего кабинета. Но спустя десять минут выходил, извинялся, винил во всем пошатнувшееся здоровье, усталость, нервы и смиренно просил прощения за те несправедливые слова, что позволил себе в гневе.

Отец в то время уже начал всерьез сдавать, тогда как мой дедушка Александр, шагнувший за девяносто, пребывал в превосходной физической форме и переживал очередной романтический подъем. Румяный, словно младенец, бодрый, словно юный жених, он приходил к папе ежедневно, сыпал восклицаниями на русском. И по-прежнему он купался в женском обожании. Не отказывал себе, даже утром, в рюмочке коньяка, после которой его розовощекость сменялась багрянцем. Если дедушка и папа прогуливались вместе, спорили, то – по крайней мере, по походке и жестикуляции – дедушка Александр выглядел моложе своего младшего сына. Он прожил более сорока лет после того, как первенец его Давид и первый внук Даниэль Клаузнер были убиты немцами в Вильне, на двадцать лет пережил он свою супругу, прожил еще семь лет после смерти младшего сына.

* * *