Повесть о любви и тьме

Из той части кибуца, где размещался “дом детей”, я поволок отца, собравшего последние остатки сил, обозревать дома, в которых живут старожилы кибуца, и амбулаторию, и школьные классы. Пока наконец не добрались мы до дома культуры и библиотеки, где застали Шефтеля-библиотекаря, отца Нили, которая спустя несколько лет станет моей женой. Улыбчивый добряк Шефтель сидел в рабочей голубой одежде и, распевая какую-то хасидскую мелодию, печатал что-то двумя пальцами на машинке. Словно агонизирующая рыба, которую каким-то чудом в последнюю минуту вернули в воду, встрепенулся мой папа – увядший от жары и пыли, задыхавшийся едва ли не до обморока от запаха навоза и силосной вони. Вид книг и библиотекаря мгновенно воскресил его, и он тут же пустился говорить.

Около десяти минут беседовали эти будущие свойственники о том, о чем обычно беседуют библиотекари. Затем Шефтеля одолела застенчивость, папа оставил его в покое и стал исследовать библиотеку – так бдительный военный атташе изучает иностранные войска.

Затем мы с папой еще погуляли. Нас угостили кофе с пирогом в доме Ханки и Ойзера Хулдаи, которые вызвались быть моей семьей в дни моей кибуцной юности. Здесь папа продемонстрировал всю глубину своего понимания польской литературы. Задержав взгляд на книжной полке, он принялся оживленно говорить по-польски, процитировал Юлиана Тувима, на что Ханка ответила ему цитатой из Юлиуша Словацкого; папа вспомнил Адама Мицкевича, а ему ответили Ярославом Ивашкевичем; всплыло имя Владислава Реймонта, в ответ прозвучал Станислав Выспяньский…

Папа общался с кибуцниками так, будто ходил на цыпочках: он, видимо, всерьез опасался сказать нечто столь ужасное, что даже последствий этого невозможно предвидеть. Он говорил так деликатно, словно считал социализм неизлечимой болезнью, – несчастные, пораженные этим недугом, даже представить себе не могут, насколько безнадежно их состояние, поэтому гостю со стороны, все видящему и понимающему, следует быть очень осторожным, чтобы не обронить ничего, что откроет им глаза и покажет, сколь велико их несчастье.

* * *

Но под вечер нахлынула на отца какая-то печаль. Словно иссякли разом все его шутки, иссох источник анекдотов. Он попросил, чтобы мы немного посидели вдвоем на скамейке за домом культуры и полюбовались закатом. С заходом солнца он замолчал, и мы сидели с ним в полной тишине. Моя загорелая рука со светлым пушком лежала на подлокотнике рядом с его бледной рукой, заросшей черными волосами. Папа не называл меня ни “ваша честь”, ни “ваше высочество”. И не вел себя так, будто на его плечи возложена ноша тяжкого долга – немедленно разбить молчание. Он был смущенный и печальный до такой степени, что я чуть было не коснулся его плеча. Но не коснулся. Я думал, что он хочет сказать мне нечто важное, но никак не может начать. Первый раз в жизни мне показалось, что отец опасается меня. Я хотел ему помочь, возможно, заговорить первым, но сдержался.

Наконец он произнес:

– Значит, так.

И я эхом повторил за ним:

– Так.

И вновь мы замолчали. Мне вдруг вспомнилась грядка, которую мы с ним пытались обустроить на бетонной почве нашего дворика. Нож для разрезания бумаг, хлипкий молоток, ставшие сельхозинвентарем. Саженцы, что папа посадил ночью, чтобы я не видел, хотел утешить меня после нашей провалившейся попытки огородничества.

* * *

Папа привез мне в подарок две свои книги. На титульном листе “Новеллы в ивритской литературе” было написано: “Сыну – птичнику от папы – библиотекаря (бывшего)”. А вот “Историю мировой литературы” открывали слова, в которых, возможно, таились скрытый упрек и разочарование: “Амосу, сыну моему, с надеждой, что займет он место в нашей литературе”.

Ночевали мы в свободной комнате в доме для детей. Там стояли две кровати для подростков и шкафчик для одежды с занавеской вместо дверцы. В темноте мы разделись, в темноте поговорили минут десять: о Северо-Атлантическом блоке, о холодной войне… Затем, пожелав друг другу спокойной ночи, повернулись друг к другу спиной. Возможно, не только мне, но и папе было трудно уснуть в ту ночь. Уже несколько лет, как мы не спали в одной комнате. Дыхание его казалось мне затрудненным, словно ему не хватало воздуха либо дышал он сквозь стиснутые зубы. С тех пор как умерла мама, не спали мы с ним в одной комнате – с ее последних дней, когда она перебралась в мою комнату, а я убегал к нему, с первых ночей после ее смерти, когда я был так напуган, что папа ночевал на матрасе в моей комнате.

Вот и в эту ночь ко мне вернулся страх. Часа в два ночи я проснулся от ужаса. Мне почудилось, что постель отца пуста, а сам он сидит на стуле у окна, неподвижно и молча, не сводя взгляда с луны, проплывающих облаков. Кровь застыла у меня в жилах.

Но папа спокойно спал в заправленной мной для него постели, а человек на стуле был не моим отцом и даже не призраком – всего лишь повешенной на спинку одеждой. Брюки цвета хаки и голубая рубашка, специально выбранные папой, чтобы не выглядеть в глазах кибуцников высокомерным, чтобы не задеть их чувства.

* * *