Повесть о любви и тьме

В начале шестидесятых отец с женой и детьми вернулся из Лондона в Иерусалим. Они поселились в квартале Бейт ха-Керем. Вновь папа каждый день ходил в Национальную библиотеку, но работал он теперь не в отделе прессы, а в новом библиографическом отделе. Теперь, когда он наконец обзавелся докторской степенью (и даже визитной карточкой скромно, но с достоинством свидетельствовавшей о том), он вновь попытался получить должность преподавателя – если уж не в Еврейском университете, обители его покойного дяди, то хотя бы в одном из новых университетов. В Тель-Авиве. В Хайфе. В Беэр-Шеве. Даже в университете Бар-Илан попытал он счастья, хотя считал себя сознательным антиклерикалом, которому не пристало стучаться в двери “религиозного” университета.

Все понапрасну.

Было ему уже за пятьдесят – слишком стар, чтобы быть ассистентом на кафедре или младшим преподавателем, но недостаточно известен в ученых кругах, чтобы получить солидную академическую должность. Нигде не брали его. В те годы слава профессора Клаузнера стремительно закатывалась. Знаменитые работы дяди Иосефа об ивритской литературе уже в шестидесятые годы считались устаревшими и даже наивными. В своей книге “Навеки” пишет Агнон:

Двадцать лет занимался Адиэль Амзе исследованием загадки Гумлидаты. То был огромный город, им гордились великие народы, пока не обрушились на него орды готов и не обратили город в груды пепла, а народы его – в рабов… Все те годы, что был он погружен в свои исследования, не являл он лик свой ни мудрецам из университетов, ни женам их, ни дочерям. Теперь же, когда пришел он просить их об одолжении, из глаз их вырвался холодный гнев, так что очки их засверкали, и примерно так сказали ему: “Кто ты, господин? Мы тебя совсем не знаем”. Опустились плечи его после этих слов, и ушел он разочарованный. Во всяком случае, не было все это напрасным, ибо извлек он урок: если хочет он, чтобы его узнали, необходимо к ним приблизиться. Да вот только не знал он, как приближаются…

Мой папа никогда не учился тому, “как приближаются”, хотя всю жизнь изо всех сил старался приблизиться – и шутками, и остротами, и демонстрацией своих познаний, и готовностью бескорыстно прийти на помощь в любом творческом деле. Никогда не умел он льстить и подлизываться, не считал, что следует присоединиться к влиятельным группировкам, не был ничьим оруженосцем, не писал статей-славословий, разве что о тех, кто ушел в мир иной.

В конце концов папа примирился, по-видимому, со своей судьбой. Десять лет еще он уныло просиживал в комнатенке без окон в Институте библиографии и работал над библиографическими комментариями. Возвратившись с работы, усаживался за письменный стол и писал статьи для Еврейской энциклопедии, которая тогда только составлялась. В основном статьи о литературах Польши и Литвы. Постепенно он переработал свою диссертацию о И. Л. Переце в отдельные статьи, которые публиковал в авторитетных журналах “Яд ла-Коре”, “Кирьят сефер”, а пару раз его даже напечатали в Revue des études slaves, выходившем в Париже. Среди оттисков статей, которые я храню в своем доме в Араде, я нашел работы о Шауле Черниховском, об Эммануэле Хадроми, о романе “Дафнис и Хлоя” Лонга, а также статью под названием “Главы из Менделе”, которую отец посвятил “Памяти моей жены, нежнейшей души и благороднейших качеств, что ушла от меня в восьмой день месяца шват 5712 года”.

* * *

В шестидесятом году, за несколько дней до того, как мы с Нили поженились, папа перенес первый инфаркт. Поэтому он не смог быть на нашей свадьбе, которая состоялась в кибуце, под хупой, натянутой на острия четырех вил. В нашем кибуце была традиция: свадебный балдахин натягивали на две винтовки и две пары вил – это символизировало связь между земледелием, защитой родины и кибуцной жизнью. Мы с Нили вызвали немалый скандал, отказавшись жениться под винтовками. На кибуцном собрании Залман П. обозвал меня “прекраснодушным”, а Цви К. спросил с ухмылкой, не позволяют ли мне в подразделении, где я служу резервистом, выходить на патрулирование, вооружившись вилами или метлой?