Повесть о любви и тьме

Надевая под вечер рубашку, я проверял, как поживает мой загар, после чего, собрав в кулак все свое мужество, шел в так называемый квартал ветеранов – выпить стакан сока с куском пирога в доме Ханки и Ойзера Хулдаи, которые вызвались стать моей кибуцной семьей. Эта чета учителей, выходцев из польского Лодзя, взяла на себя миссию просвещения и поддержания культуры в Хулде. Ханка, преподававшая в начальной школе, крепкая и энергичная женщина, всегда была готова к действию, словно взведенная пружина. Ее постоянно окружал нимб самопожертвования и сигаретного дыма. Она взвалила на себя всю тяжесть организации празднований по случаю торжественных дат, свадеб, праздников, связанных с завершением учебного года или с первым урожаем, театрализованных представлений на кибуцные и исторические темы… Она считала себя ответственной за формирование особой крестьянско-пролетарской традиции. Традиция эта в представлении Ханки должна была сплавить воедино Песню Песней с запахами маслин и рожковых деревьев, характерными для библейского земледелия, подлив мелодий хасидского местечка, добавив грубоватой сердечности польских крестьян и прочих детей природы, чьи корни уходят в землю, которую ощущают они своими босыми ногами и из которой черпают наивность, душевную чистоту и мистическую радость жизни, – как утверждал в своем известном романе Кнут Гамсун.

Что же до Ойзера Хулдаи, завуча старших классов средней школы, это был очень честный и очень организованный человек. Пережитые страдания и мудрая ирония проложили на его еврейском лице борозды морщин, но порою сквозь эти аскетические морщины пробивалась хитроватая бесшабашность. Был он худой, весь состоял из острых углов, невысокий, но взгляд его действовал гипнотически. Речь его была напориста и сочилась радиоактивным сарказмом. Он обладал природным обаянием, расплавляя в нем каждого, кто попадал в поле его излучения. Но и вулканические взрывы его гнева никогда не изгладятся из памяти тех, кому случилось стать жертвой учиненного Ойзером последнего-дня-страшного-суда.

Он обладал острым умом и ученостью, свойственными знатокам Священного Писания из прославленных литовских общин, но вместе с тем был экзальтированно-восторженным, словно хасидский проповедник, мог, с силой зажмурившись, вдруг взорваться безумным песенно-танцевальным напевом. В иные времена или в иных местах, возможно, Ойзер Хулдаи был бы почитаемым хасидским рабби, харизматиком-чудотворцем со свитой фанатичных приверженцев, повсюду следующих за ним. Многого бы достиг он и в политике: народный трибун, за которым тянутся как обожатели, так и ненавистники. Но Ойзер Хулдаи выбрал жизнь в кибуце, жизнь учителя-наставника – сурового, принципиального, бескомпромиссного, а порой и деспотически властного.

* * *

С бьющимся сердцем я входил в их крохотную квартирку с небольшой верандой на северной окраине квартала старожилов, напротив кипарисовой аллеи. Стены украшали репродукции картин Модильяни и Пауля Клее, а также по-японски изысканный рисунок – цветущий миндаль. Маленький кофейный столик скромно примостился между двумя простыми креслами. На столике высокая ваза, в которой не цветы, а зеленые ветки, тщательно подобранные. Окна закрывали светлые занавески в деревенском стиле с ручной вышивкой, в которой ощущались легкие восточные мотивы. Эти мотивы были так переработаны и так сдержанны, совсем как мелодии народных песен, которые писали в Эрец-Исраэль композиторы, уроженцы Германии, жаждавшие прикоснуться к душе арабско-библейского Востока.

Если Ойзер Хулдаи не вышагивал взад-вперед по дорожке перед домом – руки сцеплены за спиной, вздернутый подбородок рассекает воздух, – то сидел в своем углу, курил, что-то мурлыкал и читал. Либо мастерил раму для картины. Либо раскачивался, погруженный в Талмуд. Либо в увеличительное стекло изучал какой-нибудь цветок, сверяясь с “Определителем растений”.

А Ханка едва ли не армейским шагом перемещалась по дому, поправляла скатерть, подхватывала переполненную пепельницу, расправляла сморщившийся коврик у дивана.

Меня встречала Долли – заливистым лаем, который пресекал Ойзер раскатистым увещеванием:

– Стыдно, Долли! Стыд и позор! На кого ты лаешь? На кого осмелилась поднять голос?! Ты ведь не только себя позоришь своим постыдным поведением!

Собака вся сжималась под этим водопадом пророческого гнева. Сникала, словно воздушный шарик, из которого выпустили воздух, забивалась в угол под кровать, чтобы пережить и осмыслить там свой позор.

Ханка встречала меня любезно, но обращалась к невидимой публике:

– Гляньте же! Только гляньте, кто к нам пришел! Кофе? И пирог? И немного фруктов?